Страница 17 из 43
Самым же дорогим и любопытным образцом рукописи является рукописный экземпляр комедии Грибоедова «Горе от ума», помеченный 1827 годом. Получил я его в обмен на первое издание «Малахитовой шкатулки» П. П. Бажова от одного старого жителя Шадринска. По-видимому, экземпляр этот попал либо из Москвы, либо из Петербурга в Тобольск, в семью Новицких, а когда одна из Новицких вышла замуж за шадринца, то привезла сюда этот список грибоедовской комедии. О нем довольно подробно я рассказал в книге «Записки уральского краеведа» (Челябинск, 1964 год).
Фотокопия рукописи «Горе от ума».
Есть и другие рукописные книги, например, духовного содержания, порой очень старые.
Каждая из них имеет свою историю, порой очень любопытную. С некоторыми такими историями мне и хотелось бы познакомить читателей.
Неприглядная с виду эта странная «Книга». Сброшюрованные в тетради листы шероховатой, с водяными знаками бумаги — в четвертушку. Тетради эти сшиты вместе и сверху обложены лоскутом выделанной кожи, причем нижняя половина лоскута срезана треугольником и заходит на верхнюю. От верхушки треугольника идут сохранившиеся остатки кожаных же вязок.
Неприглядна с виду, а многоценна «Книга» эта. За ней интересные страницы истории родного мне Зауралья. Называется она, как гласит надпись на титульном листе: «Книга прикла́дная денежная и скотская», то есть книга учета пожертвований (прикла́дов), поступивших в Далматовский монастырь с 1674 по 1703 год.
После Ермакова похода прошло чуть больше полувека, как некие Шипицины и Королевы, жители уже основанных к тому времени русских слобод Ирбитской и Невьянской, явились на место впадения реки Течи в Исеть, договорились с владельцем этого места тюменским феодалом-татарином Илигеем и принялись промышлять выдр и бобров, а попутно и рыбу ловить.
Поемные места густо поросли повитым хмелем аремашником: ольха, ива, черемуха, смородина, калина; на песках — густой сосновый бор, а выйти из долины — березовая с осинником лесостепь. Чистые от леса места — чернозем — мечта хлеборобов…
Прошло совсем мало времени, и в 1644 году сюда же, на слияние Исети и Течи, пожаловал из Тобольска бывший военный человек, а теперь монах Далмат, прежде носивший имя Дмитрия, по отчеству Ивановича, а «писался» Мокринским. Возможно, был он по отцу украинцем, а по матери несомненный татарин.
Шипицины и Королевы вознегодовали: «Сегодня монашевская келейка, а там, смотришь, монастырек!» Начались склоки, понеслись жалобы хозяину места Илигею. Тот уже собрался наказать нахала, как узнал, что Далмат по матери совсем близкий его родственник, и подарил ему все то «местечко», равное по площади чуть не всему теперешнему Далматовскому району.
У Далмата в Тобольске остался сын Исаак, тоже ставший монахом, и он пожаловал к папаше, а за Исааком потянулись другие «пустынно жители». Монастырь разрастался, стал строить вокруг жилья деревянные крепостные стены, чтобы ухраниться во время набегов кочевавших башкир, калмыков и других старожилов края. Их недругами были царские служилые люди, вызывавшие ненависть против себя, а заодно и вообще против всех русских людей.
Во время башкирского восстания 1662 года монастырь с его крепостью был сожжен; тогда же пострадала и Шадрина заимка, которая должна была превратиться в Шадринскую слободу. Больше года длилось это восстание, и, когда было «замирено», монахи вновь построили крепостные стены и тоже из дерева. К началу XVIII столетия монастырь превратился в крупное помещичье поместье, людей вокруг него стало много, и монастырь задумал строить крепостные стены из кирпича. И какого кирпича! Вес одного — целых восемнадцать фунтов, а крепость — не хуже гранита, что и теперь еще вызывает наше восхищение.
Широченные стены из такого кирпича были построены на славу. Очень пригодились они монахам для обороны против восставших своих же крестьян: во время «Дубинщины», Пугачевского «дела» и других возмущений эксплуатируемого монастырем люда.
А «Книга», родившаяся за этими крепкими монастырскими стенами, осталась памятью и свидетельством общения этого «форпоста» православия с окружавшим его миром, хотя и была всего лишь журналом регистрации (как назвали бы мы ее сейчас) добровольных и вынужденных даров и поборов.
Всех листов в «Книге» 327. Последние листы погнили, часть их утрачена. Обыкновенно на странице помещается запись двух-трех вкладов. Случается, что вверху оставлены пустые места, а иногда встречаются и совсем чистые страницы, приготовленные, очевидно, для дополнений, которых потом почему-либо не последовало.
Монастырь не преследовал бухгалтерской точности, почему многие записи сделаны без указания года и числа месяца — возможно, что они произведены на память.
Записи сделаны множеством рук — различнейшими почерками. Если существует наука графология, то вот где можно судить о характере людей давно минувших времен. Иные почерки поражают красотой, четкостью. Другие говорят о человеке широкого размаха, третьи — о мелочности и скрупулезности…
Первая запись относится к 1674 году и гласит следующее:
«Книга Успенские обители вкладным и прикладным денгам и ризам и всяким портищам всему приносимому и скоте коням и волом и коровам и вотчинам и храминам хто что принесл во обитель или привел скота при началных старцах при Долмате и Никоне и при конюшенном старце Стефане при хлебеном старце Протасе».
А затем следует регистрация и первого вклада.
«В нынешнем во 182 году декабря в 7 день привели в Успенскую обитель вклад по своей души Шадринские слободы крестьянин Иван Подкорытов мерина каря».
Указанный здесь год написан сокращенно: вместо 7182. Счет велся тогда от легендарного сотворения мира. Лишь под 1702 годом мы видим впервые запись с указанием нового счета лет, принятого и в наше время.
Последние записи относятся, по-видимому, к 1703 году. Деловитый стиль «Книги» отличается необычной для нашего времени своеобразностью: обилием и наивностью посторонних деталей.
Но именно они-то и представляют для исследователя особенно заманчивый материал, из кусочков которого можно воссоздать ряд страничек из жизни старой Руси, в том числе восточноуральской ее части.
Посмотрим, что же дает историку «Книга».
Всех вкладчиков можно насчитать до 1250 человек. Это различный люд — то пришлый издалека, то, главным образом, из местных жителей. К сожалению, далеко не все вкладчики имеют пометы о месте своего происхождения или проживания. С более или менее точным местожительством указаны 135 человек, в том числе 15 не уральцы.
Размышляя о первых временах колонизации восточного Урала, силишься представить себе чувство места, которое переживалось восточноуральцами в конце XVII столетия. «Книга» кое-что дает в этом отношении. Так, местные жители прежде всего противопоставляли свой край тому, откуда вышли сами ли или их предки: «пришлой с Руси», «с Руси торговой человек», «новоприезжой русских городов».
Русская колонизация наших мест ведет начало с похода Ермака. Мы не знаем состав его дружины — откуда они вышли, зато хорошо известно, что люди невоенные пришли в край из северных областей Московии: во второй половине XVII столетия да и в последующее время переселенцы шли оттуда.
Вот каких «пришлых с Руси» знает наша «Книга»: важенин — то есть с реки Ваги, самого крупного притока Северной Двины; воложанин — с берегов реки Вологды; вятченин — опять или с берегов реки Вятки или из Вятского уезда; еренженин — по реке или селению Яренга; кайгородец, каргополец, тотомец, устюжанин, холмогорец — по одноименным рекам и городам.
Эти слова произошли от географических названий. Потом почти все они стали фамилиями местных жителей, разве что «москвич» Москвиным.