Страница 34 из 37
Я услышал тихие шаги и повернул голову: вдоль окон медленно шла другая девочка, и, хотя ее лица не было видно, я знал, что это Танечка. Она что-то взяла с подоконника – это оказалась желтая уточка, подаренная мною сегодня. Танечка держала ее на вытянутой руке, видимо, воображая, что та плывет по воздуху, повинуясь музыкальным чарам.
Вдруг какой-то предмет с тяжелым стуком упал на пол и зашуршал. Я оглянулся и увидел бомбу, вращающуюся от распиравшей ее убийственной начинки, шарообразную бомбу с человеческим лицом. Это было страшнее всего: лицо кривлялось и гримасничало в зависимости от скорости вращения снаряда, и я догадался, что это лицо принадлежит последнему из террористов. От ужаса у меня сперло дыхание, и я не мог крикнуть, чтобы предупредить всех об опасности; мои ноги еле отрывались от пола, а бомба все кружилась, кривлялась и приближалась к первому ряду сидений. Изо всех сил я рванулся и побежал, пытаясь догнать проклятую смерть и заслонить собою Танечку. Но бомба вдруг подпрыгнула, мерзко ухмыляясь, и глухо застучала по паркету: бам, бам, ба-дам.
– Он здесь, – крикнул я. – Бегите!.. – и протянул руки, чтобы помешать смертоносным прыжкам. Снаряд отскочил от пола, срикошетил в ближайший стул и полетел в самый центр рояля, откуда продолжали звучать безмятежные трели ноктюрна. Помещение разрезал душераздирающий крик Танечки, заметившей наконец бомбу:
– Не-ет! Не-е-ет!!..
Я увидел, как бомба ломает в щепки корпус рояля, как лопаются струны, оставляя рубцы на черной крышке, как огонь обрушивается на людей, как падает тяжелый потолок…
Очнулся я от боли в голове: оказалось, я так метался во сне, что ударился о спинку железной кровати. Пришлось намочить полотенце и приложить к большой шишке на затылке. Когда мне стало лучше, я чуть приоткрыл окно, выпил лимонаду из графина и с опаской, что ночной кошмар повторится, прилег. В моей бедной голове шевельнулась мысль, не вещий ли это сон, означающий смертельную опасность для Танечки, но, слегка поразмыслив, я решил, что скорее злодею следует бояться прихода нового дня. Спать оставалось совсем недолго.
Громкие бесцеремонные удары испугали меня: я не сразу сообразил, что кто-то молотит кулаком в дверь. Однако встал я довольно резво и через минуту уже лицезрел воинственные усы Петра Алексеевича.
– Прошу простить, Михаил Иванович, – изрек он командирским тоном, – но сию же секунду вам необходимо одеться и ехать со мной в сумасшедший дом.
Приглашение прозвучало весьма двусмысленно, однако у меня не было охоты спорить. Несмотря на все еще побаливающую голову, я быстро оделся и, гремя охотничьими сапогами, слетел с гостиничной лестницы на крыльцо, у которого стояла коляска с жандармом на месте кучера и с двумя лошадьми в упряжке. Ее сопровождала пара бравых конных жандармов с короткими плюмажами на шапках. Кавалькада во весь опор поскакала на Береговую улицу, и, вероятно, в ночи мы представляли собой удивительное зрелище, похожее на иллюстрацию к приключенческому роману.
Рюмин сообщил мне, что недавно в охранное отделение телефонировал Авруцкий: в страшном возбуждении он сообщил о нападении и о нескольких жертвах, а затем отключился. Ответные звонки ничего не дали – трубку никто не снимал. Всю дорогу мы почти не разговаривали. Думаю, что Петр Алексеевич размышлял, как преподнести начальству кровавый инцидент, а я гадал, кто же погиб в эту роковую ночь. Больше всего я боялся, что пострадала Танечка, и винил во всем себя: очевидно, что преступник, оповещенный дураком Григоровским, постарается причинить вред ребенку, чтобы предотвратить расплату за свои грехи. Надо было потребовать, чтобы Рюмин оставил в психиатрической клинике охрану, но мы уже опоздали…
Ветер, бивший нам в лицо во время скачки, был по-утреннему прохладным и нес в себе запахи близкой реки. На горизонте забрезжил неуверенный свет, и я взглянул на часы: до четырех утра оставалось несколько минут.
Наконец мы подлетели к воротам парка, один из верховых спешился. Створки оказались закрытыми, но не запертыми. Это меня насторожило, поскольку я знал, что дежурный санитар всегда держит их на замке. Жандарм, которого коллежский советник называл Исаковым, попытался нажать на кнопку электрического звонка, чтобы предупредить о нашем прибытии, но Рюмин ловко перехватил его руку: «Отставить!».
Откуда-то из-за деревьев послышалось ржание, и мы с Петром Алексеевичем решили разобраться, в чем дело. Неподалеку от ворот, на лужайке, паслась одинокая лошадь, запряженная в пролетку. Судя по номеру на кузове, экипаж принадлежал какой-то артели извозчиков, и, следовательно, его украли, ибо кучера поблизости не было.
– Скорее всего, преступник приехал в этой пролетке, – задумчиво произнес Рюмин. – Вожжи привязал небрежно, кобыла чего-то испугалась и сорвалась с привязи…
Когда мы подошли ближе, лошадь стояла по колено в молочном тумане, а отблески восхода подкрашивали облитые росой кочки разноцветными огнями. Картина была завораживающая, но мне показалось, что возле забора медленно движется белая фигура, напоминавшая ребенка.
– Вы видите? – шепотом спросил я Рюмина, указывая на забор. Тот некоторое время вглядывался в сумерки, а затем покровительственно вздохнул:
– Это движение тумана, Михаил Иванович. Исаков ненадолго останется здесь и как следует обыщет пролетку. Едемте скорее.
Издалека мы увидели неподвижное тело. Вблизи оно произвело на меня ужасное впечатление: на ступеньках портика лежал мертвый санитар, еще вчера пропускавший меня на территорию психиатрической больницы. Сопровождавший нас жандарм спешился и дернул ручку входной двери – она не подалась. Петр Алексеевич снял с руки перчатку и дотронулся до шеи несчастного, после чего вынес резюме: «Мертвее не бывает». Нетрудно было догадаться, что санитару разбили голову. Это был крепко сложенный человек с длинными руками и ногами; в левой части лба виднелась страшная рана, лицо было залито кровью, брови застыли в предсмертном страдании, а на волосах с проседью и на бороде уже лежали капли утренней росы. Рюмин профессионально быстро проверил карманы трупа и подытожил: «Ключей нет», затем поднялся и принялся колотить в дверь. Минуты через четыре раздался глухой голос Авруцкого:
– Кто там?
– Открывайте, Игорь Михайлович, – отозвался Рюмин. – Подмога пришла.
Послышались звуки поворачивающегося ключа, и перед нами предстал измученный доктор: небрежно причесанный, небритый, с синеватыми кругами под глазами, в белом халате поверх нижней рубахи. Он невольно скользнул взглядом по лежащему на ступеньках трупу и, ничего не сказав, стал всматриваться в лица, будто видел нас впервые.
– Что с Танечкой? – крикнул я.
– Слава Богу, все в порядке, – Авруцкий наконец «отмер», и в его глазах появился блеск. – Мы ничего не трогали до вашего приезда; когда я обнаружил Тихона, ему уже нельзя было помочь.
– Хорошо, что не трогали, – похвалил Рюмин. – Что у вас тут приключилось?
Доктор вздохнул.
– Погибли супруги Савины, убийца умер сам.
– Опять эта чертовщина, – после некоторой заминки пробормотал Петр Алексеевич. – Какие такие Савины, и как же он ухитрился помереть сам? Давайте по порядку.
– Хорошо. Савины служат здесь: этого санитара зовут Тихон Савин, Варвару вы видели – она его жена. Кроме меня, из персонала остался надзиратель Трофим Сурков, он сейчас ходит по палатам, успокаивает больных.
– Успокаивает… – повторил коллежский советник. – Хорошо; с чего все началось?
– Утром я спал, когда услышал, что в замке двери моего кабинета поворачивается ключ. Так как сплю я очень чутко, проснулся сразу же и попытался выйти в коридор, но не тут-то было.
– Вы всегда ночуете здесь, и у кого есть ключи от вашего кабинета?
– Я часто остаюсь ночевать в больнице, кроме выходных дней, — в это время здесь остается за главного кто-нибудь из надзирателей или доктор Волков. Он мне помогает, но сейчас он в отпуске. Сегодня же я остался специально, поскольку знал, что двадцатого июня может что-то случиться, – Авруцкий помолчал. – Существует три комплекта ключей, но только в двух есть ключ от кабинета, третьим комплектом пользуется персонал. Сейчас Волков отсутствует, и оба комплекта хранятся у меня.