Рассказы тридцатилетних

— Фу ты! Балда, вон, пошел уже булыгу выворачивать.

— Никуда я не пошел.

— Ну и что? Дотащит он эту булыгу, а потом мы, довольные, гоготать будем, а Балда — глазами хлопать. Какая тут радость-то?

— Да не потащил бы я. Че я, дурак, что ли, — пробурчал Балда.

— Это я так, к слову, Мишка (его же Мишкой зовут!). Не обижайся.

— Указчик нашелся. Думаешь, я меньше тебя Балду уважаю? Сто раз больше, — сказал Женька зло. — Шутим же!

Мы, как обычно, стянули с себя рубахи, брюки, но нырнуть с разбега в воду не захотели. Остановились на обрывистом бережке.

Величавая, могучая река несла свои воды, веселясь под солнечными лучами. Недра ее хранили великую тайну. Она, конечно же, не простит нам поругания над ней…

Поутру Женьки и Балды дома не оказалось. Встретили мы с Валеркой их у магазина, уже подвыпивших. У Женьки под глазом красовался синяк. Вчера, после того как мы разошлись, они все-таки малость торганули, выпили, явились к автобусной остановке, приставали ко всем подряд. Ну и нарвались, видно, на людей добрых…

Идти на реку они не захотели, отправились мы вдвоем с Валеркой. Переплыли на мель и долго валялись на пустынном островке. Больше молчали. Валерка, правда, говорил о своем умении закладывать виражи на глиссере и о том, как плавал с отцом в верховье. Но я слушал его плохо, думал о своем. Вспоминал, как в деревне пас с дядей своим лошадей. С малых лет у меня к лошадям пристрастие: в младших классах во всех книжках слова «лошадь», «конь» чернилами обводил, в тетрадке покрупнее писал. Припомнился один случай, я рассказал его Валерке.

— Забрался я на жеребца. Потыкал его ногами в бока — стоит, стегнул хворостиной — ни с места. Разозлился и как начал по бокам его охаживать! Сорвался он с места и понес! Летит — ничего не разбирает, а уздечка почему-то на нем была такая, самодельная, без удил. Тяну ее изо всех сил — куда там, прет и все! Девять лет мне тогда было. А впереди — река и берег обрывистый, метров десять вышиной! Заплакал я, умолять его начал: «Стой, стой, остановись». Замечаю, мужики сбоку бегут, руками машут, кричат — да толку-то. И вот надо же: перед самым обрывом как вкопанный встал! А я по шее, будто по трамплину какому проехал — седла не было и совсем уж на самый краешек обрыва приземлился, в сантиметрах каких-то! И тоже, веришь, нет — как вкопанный, не шелохнулся! Стою сам не свой, внизу речка течет. Мужики подбегают, матерят меня на чем свет стоит… Не знаю, может, так случайно получилось, но до сих пор кажется, что жеребец меня специально к обрыву нес, сознательно. Не понравился я ему чем-то, самонадеянным, что ли, показался. Кони — народ умный.

Валерка согласно покивал головой. Он был погружен в работу: вычерчивал пароходик на песке.

Далеко за полдень появились друзья. Сначала пошатались по берегу, потом, узрев нас, переплыли на мель. Женька с ходу понес:

— Че, суконки, лежите! Тсы. Меня какой-то бес попутал, а вам до сех пор! Друзья называются. Ангелы-хранители! Не пьют, не воруют, — чистенькие, тсы. — Женька ловко и часто сплевывал сквозь зубы. — На хрен мне нужны такие друзья, с которыми не выпьешь. А хочешь, счас заору на всю реку, что ты, Геныч, Хыся прикончил. Хочешь? Ха-ха, заболело! Песок, поди, под тобой намок, ха-ха. Не боись, не такой гад, как некоторые. Я не отделяюсь! Я лучше все на себя возьму!

— Отойди в сторонку — солнце заслоняешь, — посоветовал я.

И тут мы немножко подрались. Я все надеялся, ждал, когда Балда с Валеркой нас растащат, но они стояли как болванчики и смотрели. Бить Женьку — не бил, просто останавливал его пыл. А он вдохновенно махал по воздуху, пролетал мимо, падал. Наконец остановился и сказал гордо:

— Хватит или еще? Смотри — угроблю.

Потом бросился в воду, окунулся, вернулся обратно, упал на песок, закрыл лицо Валеркиной рубахой и уснул. Мы сидели около него, Валерка и Балда о чем-то говорили. Я смотрел на них, и они как-то отстранялись, отдалялись, виделись будто через толстое стекло: видно, а не слышно. Собрал одежду, попрощался, переплыл на берег и пошел, точно даже не зная куда, вроде домой.

Шел, и со мной что-то непонятное творилось, охватывало какое-то общее удивление. Была странная дорога, по которой тысячу раз хаживал; измытая дождями, изветренная, иссушенная солнцем, она покрылась паутиной морщинок, как древняя старуха. По обочинам разрастался пучками клен, еще недавно его и в помине не было — этак он всю улицу заполонит! Переходил шоссе — плавившийся от жары асфальт мягко проминался под ногами, грел ступни. И в этом было что-то необыкновенное, необъяснимое, но приятное… инородность какая-то чувствовалась. На остановке автобуса стоял мужик с игрушечным, почему-то голубым конем в руках. Мужика распирала радость! Счастье! Чудеса: раньше бы мелькнул перед глазами какой-то мужик с конем, я бы на него даже внимания не обратил, а теперь видел счастливого мужика с голубым конем, почему-то голубым!.. Сейчас вот приедет домой, сына осчастливит и жену. Он и счастлив-то, предвкушая их счастье. Хорошо. Подошел автобус — располным-полна коробушка! Интересно, какое будет у мужика настроение, когда он станет втискиваться в двери… Мужик заметался: подбежал к заднему выходу, кинулся к переднему, вернулся обратно — настроение у него испортилось. Попытался пристроиться бочком — конь мешает. «Надо повернуться спиной и плечом давануть», — помогал я мысленно мужику. Он так и сделал. И бросил, оправдываясь, через плечо: «В тесноте, да не в обиде!» Прижал коня к груди — снова счастлив! И мне легко вздохнулось, отпустило душу, высвободило ее из жестких оков — человеком себя почувствовал. Жить захотелось! А всего-то навсего что случилось — я заметил человека, мужика с голубым конем!

Улица, вздымаясь волнами, растянутым конусом поднималась вверх и заканчивалась темной щеточкой леса, втыкающейся в небо. Прыгая по взъемам, ползла вверх дорога. Карабкались дома, цепляясь за склоны заборами.

«Жизнь — это совсем другое, другое!» — пронзила меня с ног до головы мысль, наполнила силами, с которыми нельзя было справиться. И я, поддаваясь им, рванулся и побежал, не чувствуя ног. Уверенность появилась: все будет хорошо, должно быть, сумею сделать, чтоб было! Перед матерью покаяться захотелось. Не прощения вымолить — до смерти теперь вины не искупить, — а покаяться: я же другой, другой!..

И вдруг из общей картины вырвалась фигура, маячившая впереди. Она тоже бежала, точнее, шла вприбежку, спешила мне навстречу. Черные волосы то метались из стороны в сторону, то плескались над головой. Парило (знать, к дождю), и очертания ее тела, которое плотно облегало светлое знакомое платье в горошек, виделись чуть размыто.

Как здорово — встретить ее именно сейчас! Ничего лучшего представить нельзя! Пожалуй, я с речки-то пошел не домой вовсе, а ее увидеть, Светку. По ее виду, по продолговатым разлетающимся в тревоге глазам я заподозрил что-то неладное.

— А я к тебе, — обронила она.

— Да, а чего?

— Не знаю… Хыся убили… В реке его сегодня нашли. Папа видел. Сплавщик у них один багром зацепил… Но его, говорят, сначала убили, а потом в воду скинули.

Я смотрел на нее и молчал. Смотрел и молчал.

— Убили, значит, Хыся, — выговорил наконец. — А я думал, куда он пропал? Нет и нет, как в воду канул. А он и вправду в воду. А ты-то что переживаешь?

— Сама не знаю. Как узнала, так чего-то испугалась. Тебя искать побежала. Вы же последнее время всегда вместе были.

— Ну и что?

Она пожала плечами.

— Испугалась: закуют твоего соседушку и, как поется: «По дороге завьюженной — из Сибири в Сибирь», — бухнул я.

Теперь она смотрела и молчала. А во взгляде было столько растерянности, испуга, что он меня выпотрошил напрочь.

И опять — камень на сердце и жить неохота.

— Как закуют, Гена?

— Да, ерунду всякую плету. Не знаешь, что ли, меня, дурака. Чего стоим? Подумаешь, Хысь… Пошли, — устало, виновато сказал я.

Светка шла, чуть поотстав. Нагнала, пальцы ее скользнули по моему запястью, цепко обвили ладонь.