Страница 36 из 52
передвигался со скрипкой по залу или стоял, вспоминая
241
былые звучания и отыскивая новые, а в общем-то вслушиваясь в свой внутренний голос. Это был в высшей
степени необычный способ работы с композитором. Тогда мне казалось, что Ноно таким способом хотел со
мною познакомиться. Хотя до этой встречи мы провели друг с другом уже немало времени, он редко
слышал мою игру и едва ли хорошо представлял меня с моей скрипкой. В эти фрейбургские дни я и понятия
не имел, что сыгранные и записанные на магнитную ленту звуки уже превратились в составную часть
будущего произведения. И сам я, и мои поиски в пространстве звуков стали его инструментом.
Наступило лето 1988 года. Изредка я получал от Ноно сообщения, что он работает, что то одну, то другую
мою пластинку, которые ему хотелось бы иметь, он получил, что сочинение продвигается успешно, и что он
весьма этому рад.
Между тем, исполнитель во мне понемногу начинал беспокоиться и желал увидеть ноты, партитуру
собственными глазами. До сих пор мне было известно только то, что Джиджи решил использовать в своем
произведении обработанную им запись тех моих фрейбургских звуков, а также live-электронику. Оба эти
«экстрафактора» должны были при исполнении противостоять (или слиться) с голосом сольной — живой
скрипки. Именно этот свой голос я и хотел как можно скорее выучить. Первое исполнение должно было
состояться через несколько недель, 2-го сентября, в Берлине, и по мере приближения этой даты мое
беспокойство возрастало. Ноно снова и снова обнадеживал меня относительно готовности сольной партии и
обещал прислать не-
242
которые наброски, однако на самом деле ничего не происходило.
Только из доверия к Джиджи и его утверждениям, что оснований для беспокойства нет, я 31-го августа без
нот приехал в Берлин. Никогда я еще не оказывался в подобной ситуации: за два дня до премьеры не иметь
ни партитуры, ни своей партии! Наверное, любой другой композитор показался бы мне не заслуживающим
доверия; мне было не по себе, когда я читал на афишах фестиваля название произведения, из которого не
видел ни строчки.
Ноно в самом деле был рад моему появлению. Первым делом, он решил проиграть мне подготовленную им
пленку: восемь отпечатков услышанного им, отчужденного и смонтированного «Гидона». Основой для них
послужили мои фрейбургские импровизации. «А здесь, слышишь? Это «Krachspur»*, а это «Гидон в
электронном усилении», а здесь, на этом шумовом канале, «тысяча Гидонов».
Ноно был возбужден не менее меня. Лента была совершенно захватывающей. Джиджи, с его своеобразным
отношением к звуку, услышал меня совершенно по-новому, и, тем не менее, я узнавал свои импульсы. Но
когда я, будучи воодушевленным, спросил его об обещанной сольной партии, Ноно в нервном смущении, извиняясь, показал мне лишь несколько клочков нотной бумаги — здесь строка, там два такта, тут три
строчки — и, почти по-отечески успокаивая, сказал: «Никаких проблем, не волнуйся, сегодня ночью я все
напишу».
До премьеры оставалось 36 часов.
* «Шумовая дорожка» (нем.)
243
Мысль о том, что вскоре мне предстоит исполнить произведение, которое еще не материализовалось, страшила меня, но одновременно такого рода вызов способствовал возникновению и прямо про-тивоположного чувства. Я не стал думать об отъезде и не впал в безразличие. На меня снизошел покой.
Сознание, что друг отчетливо понимает, что я, в конечном итоге, всего лишь человек, оказало на меня почти
терапевтическое воздействие. Естественно, я был готов в оставшееся время работать настолько интенсивно, насколько это вообще возможно, но за успех этого начинания я уже не мог нести никакой ответственности.
Именно так я все изложил Джиджи, на что получил полнейшее его одобрение. Мы пошли есть, пути наши
разошлись только поздно вечером. Мой путь привел меня в отель, его — на квартиру, где он намеревался
работать.
Было девять утра, когда на следующий день, 1-го сентября, я переступил порог квартиры Ноно. Он
приветствовал меня усталым взглядом и... двумя листками нот. «Это будет началом, — объявил он. —
Теперь мне нужно еще потрудиться», — сказал и, изможденно-возбужденный, удалился.
В одной из комнат я пытался разобраться в полученном тексте, в то время как в другой, немного подальше, Джиджи переносил на бумагу продолжение сочинения.
Моя партия с самого начала поражала количеством невероятно высоких звуков, пауз, пианиссимо, требованиями особой артикуляции, предельного владения смычком «con crini, senza vibrato, suoni mobili» —
количество обозначений и нот высокого
244
регистра доминировало в автографе над всем остальным. Многое сбивало с толку: уже само прочтение и
отгадывание указаний отнимало множество времени. Несмотря на спешку, высоту нот Джиджи указывал
еще и словами: «сis — des» и т.д. Но, по большей части, он все это писал позади нот, что мою задачу отнюдь
не облегчало. Джиджи, казалось, позабыл, что мы, струнники — иначе чем пианисты — должны сначала
«найти» каждый звук. Возможно, впрочем, что при записи нот он имел в виду идеального скрипача, которому знак, поставленный после и над нотой, мог бы придать дополнительную уверенность. Пришлось
потратить много времени на расшифровку дополнительных линеек, на то, чтобы как-то сориентироваться в
самой высоте звуков. Не меньше ушло на разметку аппликатуры. Только затем пошла борьба с ритмом. Бесконечные паузы, длительности, указанные в секундах, множество галочек с хвостиками, с трудом
поддающиеся счету, — все это невероятно затрудняло чтение. Как раз в момент, когда я с помощью ка-рандаша, казалось, все разметил, появился Джиджи со следующими двумя страницами. Об общей
длительности произведения он все еще ничего не говорил, и было не ясно, знает ли он ее сам. Несмотря на
все это я продолжал борьбу с текстом...
В 12 часов у Ноно внезапно кончились чернила. Он перешел на шариковую ручку. Партитура от этого стала
еще менее разборчивой. Но и это не привело меня в отчаяние. Лишь возрастало и усиливалось напряжение.
Только около 14-ти часов я «забастовал». Моя привычка к отдыху после полудня одержала верх.
245
Успев одолеть шесть страниц, я уехал в отель — прилечь. Мы условились встретиться в шесть вечера в
Филармонии. Пьеса все еще не была готова, но Джиджи обещал закончить ее после обеда. Работы у него
осталось якобы «не очень много».
В 18 часов в новом зале камерной музыки Берлинской филармонии я встретил Ноно, появившегося с тремя
последними страницами. В то время, как он начинал осваиваться с аппаратурой, я занялся финальным
эпизодом. Как и утром, я ограничился минимумом — отгадыванием и разметкой звуков и пауз. На большее
времени не оставалось. Около 20-ти часов все были готовы поработать вместе: Джиджи, звукооператоры из
фрейбургской студии — неразлучные его сообщники во всех электронных действах — и я. Джиджи
запустил подготовленную им пленку. Не будет большим преувеличением сказать, что мое сольное
сопровождение ее было не более чем чтением нот при посредстве скрипки. Странным образом оно, казалось, удовлетворяло Джиджи. Это изумило меня, хотя и стало некоторой временной поддержкой.
Очередная проблема возникла в связи с размером произведения. К этому времени в пьесе было девять
страниц сольного текста. Когда и как нужно было их переворачивать? Как установить на пульте? Ноно
намерился разделить эпизоды. Ввиду столь непродолжительного знакомства с материалом, с моей стороны
было почти наглостью пытаться вторгнуться в его детище. Однако оба мы стремились избежать и того, чтобы эпизоды, которые в нотных листах в соответствии с композиторской логикой шли друг за другом, оказались расчленен -