Обертоны

Через несколько недель я встретил Луиджи Ноно во Фрейбурге. Шарлотта была точна в своих пред-сказаниях: мы приняли друг друга буквально с первой минуты.

* La Lontananza - даль (итал.)

236

«Джиджи», — так он просил называть себя, — встретил меня с открытой душой. Завязавшийся разговор

вскоре отошел в сторону от Шарлотты (дружба с которой много значила для нас обоих), и принял — как все

последующие — совершенно алеаторический характер. Имена Тинторетто, Шнитке и Веберна, Флоренского, Тарковского и Горбачева появлялись и исчезали, сменяя друг друга. Мы говорили о политике, любви, религии, философии, об обертонах и тишине; и тем не менее, все это было вплетено в некую единую

тему — тему духовной ответственности художника перед миром. Невозможно было предсказать заранее, куда направится диалог после очередного виража. Однозначно было лишь одно — динамика поиска.

Теперь я жалею, что не вел записей. Однако в те времена сама мысль об этом противоречила бы духу

нашего взаимопонимания и атмосфере встреч. Все было слишком личным, слишком спонтанным, но, вместе

с тем, ко многому обязывающим. И конечно же, у меня было ощущение, будто у нас еще очень много

времени впереди. Мне и в голову не приходило обратить внимание на исподволь возникавшие тревожные

сигналы. Казалось, что отныне мы будем часто видеться друг с другом, и нашим беседам не будет конца.

Сегодня, когда Ноно нет, мне больно пытаться формулировать или даже просто выразить словами то

многое, чем он одарил меня. Как часто в партитурах, книгах, полотнах мастеров важным бывает не столько

то, что находит свое выражение в нотах, словах, красках, сколько то, что обнаруживается

237

между нотами, над строкой, вне рамок картин. Чтобы иметь возможность формулировать все это, я должен

был бы научиться говорить о вибрациях, ассоциациях, о перспективе и об интенсивности. Мне не хотелось

бы приписывать Ноно какие-то мистические свойства, но каждый, кто соприкасался с ним, ощущал его поле

(приходит в голову метафора магнитного поля, в котором действуют энергетические силы притяжения и

отталкивания). Он и сам был движим им, вступая — как казалось, непроизвольно — в контакты с

окружавшей его средой или с какой-нибудь идеей; эти контакты порождали в нем искры, блиставшие потом

в беседах, звуках, поступках.

В идеях Ноно отражался Космос других людей; Ноно вовлекал их в свою орбиту, а потом любовался ими.

Мне редко приходилось встречать человека, у которого художественная и человеческая энергия была бы в

столь малой степени сосредоточена на собственном Я и так сильно стремилась бы к области Духовной.

Джиджи часто бывал для меня непостижим. Так, постоянно критически исследуя то, что представлялось

очевидным, он всегда бывал готов тотчас же вновь подвергнуть сомнению только-только обретенную

истину.

Иногда Джиджи, как бы между прочим, повторял: «Was kommt, kommt — was nicht kommt, kommt nicht».

«Чему быть — тому быть, а чему не быть — того и не будет». Совсем недавно я обнаружил эту строку в

«Лестнице Иакова», произведении Арнольда Шёнберга. Преданно-покорные говорят: «Так принимают на

себя все, что наступает... да,

238

да... как должно быть, так и будет». Было ли высказывание Ноно парафразой этой строки?

Как цитату Ноно я знал эту фразу еще от Шарлотты. Его прямоту и откровенность, проявлявшуюся всегда и

во всем, можно было бы трактовать в духе фатализма, но мне видится в ней выражение мужества Джиджи, его решимость не давать себе поблажек даже у грани Небытия.

«Странник, пути нет, но идти надо». Эта надпись, увиденная Ноно в одном толедском монастыре, была ему

близка. Она могла бы быть обращена к нему самому. В движеньи, постигая путь как цель, можно было бы

приблизиться к Джиджи и попытаться что-то в нем понять. Ноно провоцировал других и сам поддавался на

провокации. Он, с таким упорством искавший совершенства форм и совершенства жизни, мог доводить себя

до отчаяния от того, что ему так редко приходилось встречаться с идеалом. Попытка воспринять чаяния и

устремления Ноно только с позиций реализма привела бы к осознанию того, что найти искомое

совершенство абсолютно нереально. Ищущему не обрести покоя. В тоске по покою Ноно, этот основатель

Беспокойства и его учредитель, обрел свой сизифов камень. Будучи человеком крайностей, он мог

приходить в ярость от столкновения с посредственностью. Тупость, упрямство нацеленного на

«правильное» человека или властей, могли довести его до взрыва.

Однажды Джиджи спросил: «Гидон, ты не пробовал хотя бы однажды сыграть в концерте что-нибудь

намеренно плохо, чтобы понять, до какой степени слабоумны поклонники, пришедшие к тебе с

изъявлениями восторга?!» В этом был Ноно. Таким

239

же был и великий испанский живописец (если верить книге Эфраима Кишона «Мягкая месть Пикассо»), презиравший пустые и лживые восторги «знатоков» и издевавшийся над ними. Противоречия вдохновляли

Джиджи. Все Севшее-на-мель, Завязшее, категорически Предопределенное — в мире звуков или в мире

идей - было ему чуждо. Быть может, именно поэтому Ноно в последние годы жизни стал чаще приезжать в

Россию. Он чувствовал в ней Движение, познавая его на собственном опыте. Художественные взгляды Ноно

и обязательства, которые в связи с ними он на себя возлагал, вполне отвечали его взглядам и гуманитарно-социальным обязательствам. Он с легкостью и осознанно соблазнялся видениями Светлого Будущего и

охотно верил тем, кто его обещал. Политические и социальные тона резонировали в характере и поведении

Ноно, которому чуждо было все удобно Буржуазное, все консервативно Соглашательское, все алчущее

успеха Продажное.

Одно время центральной темой наших дискуссий стал западный (тогда еще) Берлин. Бытие на грани, в

самой гуще событий вдохновляло его. И такой город, как Берлин, и идейно-радикальное коммунистическое

движение, и философы и мистики России — все это для Ноно-художника имело значение ничуть не

меньшее, чем внутренняя его связь с миром звуков Венеции, собственно, и определившая основной тон его

музыки.

В результате наших бесед у меня возникло острое желание поработать вместе с Ноно. Уже некоторое время

меня занимала идея создания современного

240

антипода «Времен года» Вивальди, и я попытался передать это увлечение Ноно. В разговоре он это принял, но окончательного согласия давать не желал. Незнание того, чем могло бы стать «наше» произведение, было

для Ноно дороже.

Наконец, в один прекрасный день обоюдно повторенное «надо было бы» показалось необратимым. Достав

свои расписания, мы стали искать свободное время для работы. Решено было, что я приеду во Фрейбург, где

Ноно часто работал в фонде Штробеля, располагавшем аппаратурой для электронного синтеза звуков. Но

вот наступил намеченный момент...

Работой мне это не казалось. С первых же минут я стал наслаждаться атмосферой общения. Джиджи просил

меня просто играть. Три, четыре, пять часов в день. По его замыслу я мог излагать в звуках все, что хотел.

Мы только договорились по возможности избегать привычного — например, хорошо известных мне

произведений. Короче говоря, я должен был импровизировать, хотя именно этому никогда не учился. Я

извлекал из скрипки звуки и искал связи между ними. Джиджи лишь изредка заговаривал со мной. Сам же

он постоянно находился в движении, перемещаясь из студии в зал для прослушивания и обратно. Время от

времени он просил меня извлечь звук каким-нибудь особым образом — например играть особенно близко у

подставки или же сыграть семикратное piano. Столь же важны были для него неимоверно долгие звуки в

том виде, в каком они вряд ли могли быть известны мне из партитур. «Тишину» он предоставлял мне. Я