Обертоны

246

ными формальным порядком страниц. Джиджи потребовал ножницы, и мы занялись делом. Части моей

сольной партии были разрезаны. Сначала у нас в руках оказалось пять, потом шесть фрагментов. Live-электроника должна была акустически «поддерживать» мою игру в различных точках зала. Задача

подготовленной записи-ленты заключалась в создании полифонического диалога между записанным

голосом скрипки и тем, который звучит непосредственно во время исполнения. Общее же звучание с

помощью динамиков, установленных по всему залу и ими управляющей аппаратуры, можно было заставить

«ходить по кругу».

Вспомнилось: «Движение — цель». Эту заповедь можно было бы отнести не только к названию пьесы «La Lontananza-nostalghica-futurica»*, но и ко всей истории ее возникновения, понимаемого как движение поиска

в пространстве Времени. Представлялось всего лишь логичным слиться с этим «Движением» и мне самому.

В моем давнем юношеском увлечении театром Джиджи мог убедиться на примере почти каждого из моих

предложений, независимо от того, касалось ли это расстановки пультов или моего движения между ними.

Для концовки мне показалось осмысленным сразу же после последнего, подхваченного электроникой

долгого звука, покинуть зал...

К моему великому изумлению, некоторые из моих предложений, сымпровизированных (и осуществленных) только для себя и для данного исполнения, я впоследствии обнаружил в печатном тексте этого

произведения.

* «Томительная даль будущего...» (итал.)

247

Каждый из нас был настолько втянут в этот процесс, что мы просто не заметили, как работа и время

превратили нас в сыгранный ансамбль. Все участники были вдохновлены этим внезапным Становлением, каждый старался претворить в жизнь малейшее желание Ноно как можно эффективней. И о временном

аспекте мы теперь тоже получили ясное представление: сочинение длилось примерно 45 минут. Затем

случилось нечто неожиданное: композитор внезапно предложил сыграть на следующий день, во время

премьеры пьесу без магнитной пленки! Его смущало вечное коварство электроники. Я изо всех сил

сопротивлялся, и не только потому, что чувствовал себя неуверенно. Ни за что не хотелось отказываться от

целого слоя музыки, который так меня вдохновил, и в котором Джиджи высказывался так убедительно.

Решение этого вопроса было перенесено на день концерта. По мнению Ноно, у нас была масса времени: почти девятнадцать часов до премьеры! Изрядно истощенные работой, взволнованные, мы в полночь

покинули зал.

Генеральная репетиция на следующий день переубедила Джиджи. К счастью. Сочетание сольного звучания

с пленкой теперь его устраивало. Мы поработали над поиском лучшего баланса, лучших переходов между

скрипкой и множеством обыгрывающих ее голосов. Были заново, более оптимально склеены ноты, размещены по залу динамики. Имело значение и правильное освещение — пьеса требовала полной

сосредоточенности, мы были едины в том, что темнота должна помочь концентрации на тишине. Остаток

времени у меня ушел на то, чтобы лучше освоить свою партию.

248

Вечером во время премьеры я был в высшей степени собран. Джиджи то и дело устраивал мне сюрпризы, модулируя уровень звука, интенсивность которого порой заставляла меня забывать, что главным (по автору) должно было быть ощущение тишины. Возражать было бессмысленно. Ноно сам сидел за пультом, и, в

конце концов, это было его произведение. У нашего диалога сложился собственный словарь, обеспечивавший двусторонние импульсы. Постепенно возникало ощущение сыгранного дуэта. Реакция зала

подтвердила наши ощущения — премьера удалась. Ноно создал, избежав какого бы то ни было пошлого или

избитого звука, никогда прежде не слышанную, неслыханную музыку.

На следующее утро в Филармонии в рамках мини-фестиваля Ноно (уик-энда, посвященного ему) должен

был состояться очередной концерт. Накануне, где-то ночью Джиджи затеял бурную, хотя, видимо, принципиальную дискуссию с коллегой-композитором, который должен был дирижировать в нем. Ноно был

глубоко задет поведением коллеги и намеревался отменить все дальнейшие концерты. Никто не знал, появится ли он вообще. Вся ситуация была весьма напряженной. Ноно чувствовал себя оскорбленным и

покинутым друзьями. Если я правильно помню, только благодаря усилиям Клаудио Аббадо его удалось

переубедить. Эльмар Вейнгартен, представитель Берлинского фестиваля, очень любивший Джиджи и всегда

хранивший ему верность, предложил мне вместо выпавшего произведения исполнить сольную версию

«нашей» пьесы. Я согласился,

249

хотя на самом деле собирался в то утро быть только слушателем.

Когда я ехал в Филармонию, у меня не было ни малейшего намерения напрашиваться. Мне просто хотелось

помочь Джиджи, который, хотя и согласился с предложением, настоящей радости, при этом, не проявил.

Только сказал: «Ну, если тебе хочется...» После бессонной ночи его досада от дискуссии еще не улеглась.

Эксперимент, отклоненный мною еще вчера, завершился ко всеобщему удовлетворению. Я немного

сократил пьесу, — в сольном варианте она казалась мне чересчур длинной, — и еще больше сосредоточился

на отголосках, паузах и переходах. Завораживающее звучание ленты теперь меня не отвлекало, я стремился

еще совершеннее передавать тишину.

После исполнения Джиджи выглядел удовлетворенным. Со своей неподражаемой улыбкой он заявил:

«Прекрасно! Ты можешь играть это, как пожелаешь — покороче или подлиннее, соло или с пленкой.

Замечательно». Он сделал небольшую паузу и объявил: «Оно твое». Мы обнялись.

И еще раз мы играли «Lontananza» вместе. В октябре того же года в La Scala состоялась итальянская

премьера пьесы. И зал, и Джиджи у себя на родине, и опыт берлинского исполнения — все это

способствовало тому, что наш диалог в звуках оказался еще более убедительным, чем тогда, в Берлине. В

многоголосных странствиях звуковых образов мне как бы виделось и слышалось свидетельство нашей

дружбы. Может быть, здесь сочинение Ноно по-настоящему родилось.

250

Болезнь Ноно, помешавшая ему приехать в Локенхауз, представлялась мне не столь уж серьезной. Только

врачи знали, с чем он, страдая от мучительной боли, боролся. Посторонним и даже друзьям его физические

страдания стали заметны у самой последней грани. То, что на этой стадии Джиджи записал на бумагу еще

одно произведение — дуэт для нас с Татьяной Гринденко, я воспринял как знак особой нежности. Ноно знал

о моих московских истоках и о том, насколько важно было для меня иметь возможность снова там

выступать. Я мечтал однажды исполнить новую пьесу в далекой и, тем не менее, всегда близкой для нас

обоих России. Мне хотелось, чтобы он участвовал в подготовке первого исполнения и присутствовал на

нем. В надежде на его выздоровление я отложил премьеру дуэта в Локенхаузе. Смерть Ноно разбила все

планы.

Когда пришла печальная весть, скорбь вызвала потребность почтить память Джиджи моей игрой и его

музыкой. Сольная версия «Lontananza» стала центральным произведением концертов, состоявшихся во

Франкфурте-на-Майне, Париже и Венеции. В то время, когда я всей душой отдавался игре и воспоминаниям

о друге, мне неожиданно стало известно от издательства Ricordi: незадолго до смерти Ноно решил, что

Lontananza должна исполняться только с пленкой. Более того, это указание должно быть отмечено в

публикации пьесы. Пришлось покориться печатному слову.

И еще один сюрприз преподнес мне Джиджи посмертно. Когда несколькими месяцами позже я готовился к

записи на пластинку «Lontananza» и дуэта

251

для нас с Татьяной Гринденко, то, сравнивая манускрипт, которым пользовался в Берлине и Милане, с

печатной версией, я увидел: хотя оба имеют одно и то же название и даже один и тот же формальный и