Страница 11 из 15
Обо всем этом Нина спокойно, не громко, прищурившись только от солнца, нещадно слепившего утром, ему рассказывала по-русски.
– Арабы говорят так, что все звуки у них как будто сливаются в одну густую и тягучую массу. И слова они обычно произносят негромко и мягко.
Он улыбнулся. Негромко и мягко. Чай остывал, а я слушал и гладил, не глядя, за ухом дремавшую кошку. Вечер воскресенья окрасил гостиную в розовый цвет. Цвет как у ленты, связавшей ей сказки с журналом. Мне он до этого дня представлялся наивным и сладким. Я ошибался. Розовый цвет – самый грустный из всех.
– Вы не сказали, как познакомились с Ниной.
– Я ведь зашел в то кафе под названием «Ханна». Солнце в Бейруте палило ужасно, а в «Ханне» царила прохлада. И полумрак. И какой-то особенный запах. Что-то мускатное. Или цветочное. Даже не знаю… И что-то молочное. Что-то такое… как будто из детства. Очень спокойное. Нежное… Честное… Мне захотелось купить этот запах. Чтобы, как книжку, потом открывать – где бы я ни был. Когда будет грустно. Там за прилавком стояла хозяйка. Я поздоровался с ней по-английски. К счастью, она по-английски могла разве только good morning сказать.
– К счастью?
– К такому большому, что мне не обнять.
Тут он кивнул. Я не понял кому: мне, сам себе или призраку той, чье лицо он внезапно увидел вот в этом рассеянном розовом свете… Нужен ли я ему был в тот момент? Мне показалось, что Ян Николаевич вовсе сейчас не со мной говорит. Может быть, он говорил с персонажем картины, которую сам рисовал? Он ведь не знал, что и я там стоял. Я там стоял… как жара, как прохлада… как полумрак. И как этот вот запах. Я узнавал себя сразу во всем: в этой усталости, в паузах, в свете, в странной случайности первой их встречи.
– К счастью, в кафе разместили два круглых потертых стола, столько же стульев и даже «Ригонду». К счастью, она забежала туда до меня и заняла тот коричневый стол, у окна. К счастью, «Ригонда» упрямо молчала: сломалась, наверно, – так что она мой вопрос, обращенный к хозяйке, легко поняла. К счастью, она изучала английский в лицее и просияла, услышав знакомый акцент. К счастью, она никуда не спешила тогда. К счастью, подумала: «Надо помочь». К счастью, она разбиралась в сортах: знала, к примеру, какой из сорбетов сто́ит попробовать первым, где есть кусочки орехов, клубники и манго. «Это вот лучше, оно из Египта. Вам ведь известно, что манго в Израиле хуже?» – «Нет, если честно». – «Ну, так запомните: только Египет!» – «Только Египет. Запомню, спасибо». – «Это с лавандой, а то с имбирем. Есть еще с розой. Оно вам понравится. Жаль, что сейчас не декабрь. Увы». – «Я не совсем понимаю…» – «Просто зимой его здесь подают с шоколадным печеньем». – «Что же мне выбрать?» – «Возьмите… мое».
Ну же – спроси меня! Просто спроси – как ни в чем не бывало: знаю ли я, кто и когда его первым придумал? Я бы ответил, что в Древнем Китае, в Риме, в Египте, в Иране, в Ливане… Ты бы сказала: «Так, значит, не знаешь?» Я бы тебе возразил, улыбаясь… Нет, все неверно. Все было бы так: я бы тебе улыбаться не стал, я бы стал спорить и шумно вздыхать, ты бы пожала плечами, наверно. Ты бы решила, что я слишком нервный. Я бы решил, что тебе наплевать. Ты бы насы́пала сахара в кофе и принялась его долго мешать. Я бы уставился в чашку с какао. Сколько бы времени мы потеряли? Сколько бы важного или неважного мы бы друг другу вот так не сказали? Больше всего я жалею о том, что не старался тогда и потом это осмыслить, как что-то такое, что происходит не с кем-то из книжных героев, а с настоящими мной и тобой. Мы были первыми, разве не так? Разве мы знали, что было до нас? Древние римляне, персы, китайцы: кто-то из них ведь и вправду был первым, вылившим сок на раскрошенный лед. Только и он ведь, наверно, не знал, что же такое он сделал в тот раз, что совершил – для себя и для нас, что потом будет, к чему приведет… Я это знаю, поскольку я здесь, в этом «потом», наступившем теперь. Здесь я несчастен. А ты – что с тобой? Столько всего, что случилось со мной, так и осталось пылиться во мне. Мне бы хотелось тебе рассказать… Только вначале спроси меня снова – я тебя очень об этом прошу. Я расскажу тебе, честное слово. Просто спроси: «А ты знаешь, кто первым придумал сорбет?»
– Сколько ей было?
– Немного за двадцать. Младше, чем я. Ей казалось прекрасным…
Ян Николаевич вдруг замолчал. Я выжидательно пил обжигающий чай. Ветер трепал занавеску в широкую клетку. Это уже превратилось в привычку. Я приходил к нему после восьми с мягкими вафлями или черешней. Как-то принес конфитюр из айвы. Он меня ждал. Вместе с кошкой, конечно. Чайник и чашки, два блюдца и ложки. С улицы слышались крики детей. Мы говорили о старых заводах или о птицах, о грозах в субботу. Мы с ним как будто играли в игру: прежде всего обсуждали не то. «То» мы всегда берегли на потом. «То» было нашим сорбетом, наверно.
– То, что мы встретились там не случайно, – именно это она и считала… самым прекрасным на свете началом.
Мне показалось, что он погрустнел.
– Вы так не думали, Ян Николаевич?
Если бы жить всем осталось неделю, я бы потратил ее на тебя. Мы с тобой больше друг друга не знаем. Ты где-то там, далеко, без меня. Я где-то тут, где тебя не хватает. И ничего не изменится, верно? Мы проживем наши жизни отдельно. Вот, почему я, бывает, мечтаю о том, чтобы весь мир поглотила такая беда… Чтобы я мог вдруг сорваться, уехать, долго трястись по ухабам и кочкам или стоять на обочине трассы, ждать, что хоть кто-то меня пожалеет и остановится, чтобы впустить. Чтобы ты мне улыбнулась, увидев. Чтобы за день до конца наших жизней я бы успел все тебе объяснить. Чтобы так было, как, помнишь, в тех фильмах, что мы с тобою когда-то смотрели… И потешались еще иногда.
Я не решусь это все совершить, если конец, как в кино, не наступит. Я не уверен, что это любовь. Ты мне нужна, но я должен быть честен… Может быть, я существую на свете лишь потому, что и ты существуешь? Значит, я просто ужасно боюсь, что без тебя ничего не сумею. Разве не в этом причина потери – связи с собой, и с другим, и со всеми? Или, ты думаешь, страх пустоты – это, вообще-то, синоним любви?
– Чай, между прочим, сегодня особый. Вы уловили оттенок полыни?
– Горький немного.
– Да он же как вы!
– Ян Николаевич, вы ей писали? Вы отправляли ей письма в Бейрут?
– Я отправлял ей обертки конфет. Или рецепты окрошки без кваса, ромовой бабы и тыквенной каши.
Он рассмеялся и тут же замолк. Я уже знал, что он снова «ушел». С ним так случалось, когда вспоминал. Только что был тут, мы пили наш чай, ели печенье и он отвечал – а через долю секунды он словно бы… словно бы вдруг исчезал: нет, не вообще, но отсюда, из этой гостиной, из времени этого мира. Может, он с кем-нибудь там говорил, с кем-нибудь там ел печенье и пил свой «особенный» чай. Так что я ждал, как обычно, готовясь услышать что-то такое, что мне будет близко, будет полезно, наверно, услышать. Только он сам вдруг спросил меня тут: