Капризная Маркиза

«Боинг» накренился, и пассажиры разом оживились. Динамик забавно, почти по-мультяшному залопотал на французском. Нас радовали, что мы в семи минутах лёта от аэропорта Шарля де Голля, а под нами ни что иное, как столица Франции.

Я приникла к иллюминатору. Все было правдой, мы были у цели. Не в том смысле, что пора было сбрасывать бомбы, а в том, что долгий наш полет, наконец-то, подходил к завершению. Париж напоминал огромную шахматную доску, только расчерченаона была не клеточками кварталов, а треугольниками. В отличие от Москвы, что кругами и кольцами расходилась от брошенного в середину каменно-кирпичного Кремля, в отличие от пятнистого и венозно-сосудистого Санкт-Петербурга. И все же главной достопримечательностью Парижа было не треугольные кварталы, а башня Эйфеля. Узорчатой королевой она возвышалась среди малорослой пестроты старого Парижа, и я сразу воспылала к ней нежными чувствами. Она была такой же одинокой, как я, и ее тоже не любили в годы далекой юности. А еще я подумала, что Москва без Останкинской башни осталась бы Москвой, а вот Парижбез творения Эйфеля, пожалуй, помрачнел бы и подурнел. Во всяком случае, с высоты птичьего полета…

Между тем, «Боинг» свое дело знал. Умело дорисовывая вираж вокруг королевы Франции, пилоты давалипассажирам возможность в полной мере проникнуться и наполниться.Мы и наполнялись, точно детские шарики, – кто восторгами, а кто дешевым гелием. Настроениевновь портили гоблины.

– Тормози, водила! – кричал один из них, снимая башню на сотовик. – Не успеваю, блин!

Я посмотрела в его стриженый затылок с такой пронзительностью, что, верно, могла бы прожечь насквозь.Должно быть, я не слишком продвинутый чел. Иногда мне и впрямь хочется кого-то ударить и испепелить. А прощать, как советуютпсихологи, у меня получается редко. Лишь по выходным, когда я нормально отсыпаюсь. Или во снах, потому что сны у меня обычно разноцветные и добрые. В них – либо меня любят, либо я всех люблю. А сейчас я любила Париж.

Появившиеся стюардессы мышками-норушкамизасеменили по рядам, проверяя ремни безопасности. Я собрала свои вещи и зажмурилась. Мы заходили на посадку, а это, по свидетельству многоопытных подруг, было самым опасным. Самолеты – они ведь из металла. Почему они летают, я никогда толком не понимала. В парке однажды мне на ладонь опустилось сразу две синички-гаечки. Я поразилась тому, что совсем не ощущаю их веса. Два невесомых создания, два крошечных ангела сидели на моей руке и поочередно клевали зернышки овса, – я видела их, но не чувствовала!Понимаете, совершенно не чувствовала! У моей одноклассницы дома жила морская свинка – красивая, упитанная. Так она цеплялась коготками так, что едва кожу не сдирала. А синички,словно на жердочки, садились на пальцы, невесомо взлетали, порхали над головой, в считанные мгновения растворялись среди ветвей. Я понимала, за что им даровано счастье дружить с небом. Легкие люди становятся ангелами, тяжелые уходят в землю, – такой я родилав те минуты постулат. Однакосамолеты ломали мои умопостроения в клочья. И не только мои. В противном случае люди вокруг не вжимались бы в кресла, не прикрывали бы лица журналами, не крестились бы торопливой щепотью.

«И только Жаннет сидела как ни в чем ни бывало. Барабанила своими алыми ноготками по книжке любителя подземелий Всеволода Галльского и с усмешкой взирала на притихших пассажиров…».

Самолет ухнул вниз, задержался ненадолго и снова ухнул. Подобной лесенкой он опускал нас к далекой земле. Точно грузчик, встряхивающий на плечах мешок с картошкой. Хотя… Причем тут картошка?

Стремительно надвигающийся бетон с маху ударил по шасси, но оно выдержало, и, облегченно выдохнув, пассажиры дружно зааплодировали. Мы приземлились.

Уже сходя с трапа, один из гоблинов, приветственно раскинул руки.

– Привет, страна бандерлогов! – заорал он. – Готовь пироги Дартаньянам!

Мне захотелось швырнуть в него сумкой. Или ударить ребром ладони по шее.Все-таки мама Таня правильно настояла на секции карате, там якое-чему научилась. До кирпичейеще не дошла, но яблоко уже разбивала. Хоть «Семеренко», хоть даже толстокожий «Джонатан».Короче, треснуть могла вполне качественно. Но я не треснула. Стиснув зубы, прошла мимо, и гоблин покосился разочарованно. Наверное, дурачок такой, ждал реакции. И не дождался.

«Жаннет процокала на высоких каблучках мимо сиплоголосого охламона и радостно улыбнулась. В аэропорту ее должны были встречать дорогие родители. Папочка Сережа и мачеха Галюня…»

Глава 4

Ни папочки, ни мачехи я в аэропорту не узрела. Вместо них меня встретил папин подчиненный Пьер (увы, не Ришар и не Безухов), который извиняющимся теноркомсообщил, что «мсье Серж с мадам Галья» укатили на подписание важного контракта в Канны. «Все так внезапно случилось! Очень хотели успеть до праздника, но это такие деньги, такие деньги… Тем более в наши дни. Не всем ведь можно отказать, вы понимаете «vouscomprenes?», а тут богатые партнеры – да еще из Японии…». Словом, Пьера уполномочили«встретить, проводить и ввести в курс дела».Именно это он и делал, часто утирая лоб крапчатым платком и шумно отдуваясь. Я даже его пожалела. Он ведь понимал, как я должна злиться, но виноват-то был вовсе не он. И хотя уехали дорогие родители дня на три-четыре, но именно в эти дни должны были произойти главные события– во-первых, Новый Год, а во-вторых, мой День варенья. И пока Пьер мямлилчто-то на своем ломанном русско-французском, я, отвернувшись, кусала губы.

«Жаннет с силой выдохнула воздух через плотно сжатые зубы и бедово тряхнула челкой. Ресницы дрогнули стрекозиными крыльями, улыбка озарило лицо, сердце забилось в прежнем невозмутимом ритме».

Да и что, собственно, произошло?Меня снова предали, только и всего. Кого в жизни ни разу не предавали, пусть первый запустит в меня смартфоном. Только, фиг, кто бросит. Не найдется таких!Значит, нечего и кукситься. Главное – не подавать виду и действовать! Я и действовала, мысленно притягивая к далеким Каннам ураганы и ливни, расстраивая сеть водоснабжения, а в местных гостиницах выводя из строя всю имеющуюся сантехнику с электропроводкой. Пусть помаются да покрутятся! В Канны они, видите ли, уехали! Не на такую напали…

Последнюю фразу я, кажется, произнесла вслух, и Пьер тотчас округлил глаза.

– Je n´ai pas compris. Я-я… Нэ совсэм поняль.

– C´est n´important, неважно. Короче, все пучком, Петруш! – я бедово тряхнула челкой. – Cavabien, все хорошо – и так далее.

– Чьесно сказать, я хотел нимножько тренировать свой рюсски. – признался Пьер.

– А я, честно сказать, хотела немножко тренировать свой французский. – Я пожала плечами. – Что же будем делать?

– Ну-у… – он развел руками, готовясь по-рыцарски уступить, но я перехватила инициативу.

– Хорошо. По-французски я буду общаться с другими аборигенами, а с тобой исключительно на русском.

– Хорошо! – обрадовался он. – Если хочещь, ми можем звонить Сергей Александрович?

– Попозже, ага?

– Значит, едим домой?

– Не «едим», а «едем», – поправила я голосом нашей школьной русички, и Пьер немедленно смутился. Он был забавным – этот француз, хоть и не был ни Ришаром, ни Безуховым. Под носом у него топорщилисьсимпатичные восемнадцатого века усики, живот выпирал детским мячиком, а глаза имели свойство стремительно менять выражение – от полного испуга до такого же полного восторга. В общем, если бы он былдругом отца или на худой конец – родственником, я бы смилостивилась, но, увы, Пьер был всего лишь служащим и подчиненным – одним из многих работавших в фирме «мсье Сержа». Поэтому, совместная наша участь была изначально решена, и, не отдав ему сумки, я отважно зашагала к машине.

Встречающие справа и слева ширкали носами, то и дело вынимали платки. Ребята с темной кожей энергично насвистывали, и через каждую пару шагов я слышала классическое «ой-ля-ля». Совсем не то«ой-ля-ля», что распевали разбойники из «Бременских музыкантов», а свое специфическое – французское. С такой же интонацией у нас обычно произносят: «Опана!» или «Ни фига себе!». Но все эти веселости меня сейчас малотрогали. «Боинг» до предела натянул ниточку, что связывала меня с мамой, но, оказалось, ничуть не приблизил к папе. Я чувствовал себя игрушкой, подвешенной над коляской. Ребенок в коляске хохотал, меня болтало из стороны в сторону, всем было жутко весело. Всем, кроме меня. Мне было просто жутко. Безо всяких «весело».