Трубадура

Если разговор неприятен – начинай его быстрее. Такой совет Тура дала деду не так давно, и самое время им теперь воспользоваться.

- Дед о нас знает, Степан.

Все тем же «дежа вю» сошлись у переносицы брови – только теперь не седые, а черные. Привычным жестом, выражавшим раздумье, Степан взъерошил волосы на затылке.

- Что знает? Что мы спим вместе?

Отличная формулировка. Спим вместе. Нет, Степочка, не спим. Когда мы вместе – ни черта не высыпаемся. Не до сна.

- Да, - ответила коротко, не вдаваясь в лексические нюансы.

- И что? – продолжал недоумевать и ерошить затылок Степан. – Чего такого? Или он против?

- Именно!

Улыбка, начавшая зарождаться на его губах, тут же исчезла.

- Но почему? – яркие черно-белые глаза в обрамлении длинных ресниц совершенно округлели.

- Потому что это дед! – Тура тоже повысила голос. – Ты не первый день у нас живешь. Неужели ты еще не понял, какой он человек? И как он мог на это все… отреагировать?

За столом повисло молчание. Наклонив голову, Степан смотрел в чашку с остатками чая. Словно в рисунках чаинок хотел прочесть ответ. А потом поднял голову.

- Мне… надо уйти отсюда? Съехать?

- А ты хочешь? – теперь голос почему-то звучал тихо.

- Нет, - так же негромко ответил он. – Не хочу уходить от… сюда.

Уход его уже ничего и не решит. Но слова его о том, что не хочет уходить… Как же все сложно!

- Слушай… - Тура покрутила в разные стороны чашку на блюдце. – Я считаю, что нам нужно… сгладить ситуацию. И успокоить деда. Обязательно нужно.

- Скажи - как.

Дивное душевное благородство. Раз делают такое щедрое предложение – грех не воспользоваться.

- Надо сказать деду, что мы собираемся пожениться.

Он перестал не то, что моргать – дышать даже. И смотрел немигающим черно-белым взглядом. Словно жег лазером насквозь. И под этим взглядом Тура принялась торопливо объяснять.

- Не по-настоящему, ты не переживай! Просто… притворимся. Понарошку. Чтобы деда успокоить. Если ему сейчас сказать, что у нас все как положено – он успокоится.

- А потом? – неестественно ровно спросил Степан.

- А потом я что-нибудь придумаю. Понимаешь, мне его надо в больницу положить – на обследование. Точнее, там и обследование, и лечение. У него сердце… в смысле, у всех сердце, но у него оно не очень здоровое. И возраст. И мне бы… - Тура, словно вдруг кончились силы, опустила взгляд в чашку. Словно в рисунке чаинок могли быть так нужные ей сейчас убедительные слова. – Нельзя мне его сейчас волновать и расстраивать, понимаешь? Кроме деда, у меня никого нет. Я не имела права… так его… подводить. – Взгляд она все-таки подняла и посмотрела Степану прямо в глаза. – Давай просто ему это скажем, и я выиграю время. Это все, что мне нужно.

- Нет.

Коротенькое слово. Три буквы. Но сразу стало ясно – спорить бессмысленно, ответ окончательный, обсуждению не подлежит. Но Тура попыталась.

- Почему?! Тебе же это ничего не стоит! Ни-че-го! Всего-то надо сказать человеку то, что он хочет услышать.

Он отрицательно качнул головой. Черные кудри вправо-влево. Черт, что же так больно-то, а?

- Что, даже слова о возможном браке со мной тебе настолько отвратительны? – хотелось произнести это зло и язвительно, а вышло… Жалко вышло, откровенно говоря.

Степан еще раз качнул головой. Взгляд его перестал быть лазерным, но легче выносить его от этого не стало.

- Я не буду врать, - он говорил негромко и словно через силу. – Нельзя врать. Особенно о таком. О важном. Я не вру, Ту. Не умею, не начинал и не буду.

А когда ты говорил, что любишь меня, тоже не врал?

Больно было едва выносимо. И все - ситуация, разговор - вдруг стало предельно откровенно унизительным. Ужасно просто унизительным. Как в тот раз, когда вот на это самом столе… а Тура тогда стояла в дверях… Трясущиеся женские бедра. Сахарница на самом краю. И крышечка на ней – звяк-звяк. Звяк-звяк. Звяк-звяк.

Звяк.

Она подняла крышечку и выпустила из пальцев. Степан поморщился на звонкий резкий звук.

- Хорошо, - встала резко. Надо уходить. Надо немедленно. – Я тебя услышала. Буду выкручиваться сама.

- Тура, послушай, давай я поговорю с Павлом Корнеевичем, я все объясню…

- Вот это я тебя категорически прошу не делать! – голос уже срывался вверх, и в горле что-то мешало проходить воздуху, хотя она делала вдох за вдохом.

- Ту! – он тоже поднялся на ноги и протянул руку. – Не пори горячку. Мы что-нибудь придумаем, обязательно.

- Не надо, - из-за нехватки воздуха голос теперь вдруг перешел на сип. – Я сама со всем разберусь. Извини, мне надо идти. Я завтра с утра уезжаю в Москву.

За круглым столом остался один человек. Рыцарь Круглого стола прямо-таки. Артур Львиное Сердце. Или кто он там?!

Степан протянул руку и повторил жест Туры. Снова поморщился звякнувшей крышке. Ладно, Тучка, съезди в столицу, остынь там. Вернешься – поговорим нормально, спокойно. Как взрослые.

*

Она приехала на Московский вокзал заранее. Очень заранее. Чтобы не дай бог не встретиться ни с кем дома. Кашу деду приготовила, чай заварила. И ушла, аккуратно защелкнув за собой дверь.

Тура хвалила себя всю дорогу, пока ехала до площади Восстания. Какая она молодец: и разговор хорошо составила, и держалась достойно. И не ревела потом. Почти. В общем, ай да молодец Тура Дурова. Умница, Трубадура.

Которая оказалась не готова к злой магии вокзала. Мелькание табло, спешащие люди, звуки объявлений – все это вдруг содрало с нее напускное спокойствие. Оставило голой и беззащитной.

Предал. Как все другие – предал. Как только дошло дело до самого важного для каждого мужика – тут же показал свое истинное лицо. Даже в шутку, даже понарошку – но ни-ни покушаться на его драгоценную свободу. Все они такие. Всем им одно только нужно.

Тура не знала, что это у нее в голове. Чьи это мысли, и каким ветром их туда занесло. Теплым, пахнущим маслом и железом беспокойным ветром, срывающим людей с мест. И сейчас у Туры не было сил сопротивляться этим мыслям, этой жалости к себе и ненависти к нему.

Пропади ты пропадом. Провались. Исчезни к моему приезду. Видеть тебя не хочу. Счет на табло обнулился.

- Тура, вы уже на месте? Похвальная пунктуальность.

Она медленно обернулась. И ответила тоже медленно, глядя куда-то в середину челки цвета «холодный беж».

- Доброе утро. Мне не терпится скорее оказаться на конференции.

Кадр двенадцатый. Андрей Тарковский

Кадр двенадцатый. То, что происходит на экране, невозможно постичь разумом или логикой. Но оно проникает через, внутрь, насквозь. И вот вы уже в зоне, в зеркале, на Солярисе.

Степан смотрел на часы. Стрелки показывали, что профессору Дурову время пить ежевечерний чай. Кто же ему подаст чай, если внучка в отъезде? Степка потер лоб ладонью. Пальцы показались холодными, а лоб – горячим.

И чтобы согреть пальцы, он чиркнул спичкой. Десять минут – и будем чай пить, Павел Корнеевич.

На приглашение к столу Дуров ответил хмурым, из-под насупленных бровей взглядом. И лишь после паузы кивнул утвердительно. Степа обратил внимание, что авторучка в его руке мелко дрожит. Кивнул и прикрыл дверь. Там еще кое-что на стол поставить надо. Салфетки и сахарницу.

Павел Корнеевич пил чай демонстративно молча, вопреки своей обычной разговорчивости. Глядя прямо перед собой, точно отмеренными глотками отхлебывая через равные промежутки времени. И, когда Степана этот метроном окончательно измотал, он решительно произнес:

- Павел Корнеевич, я хотел с вами поговорить.

Дуров вздрогнул, чашка выскользнула из старческих рук, была не поймана и опрокинулась набок на стол. Не разбилась, но на скатерти образовалось пятно, формой похожее на Австралию, и пиджаку профессора тоже досталась своя порция чая.

- Я уберу, - Степан поднялся со своего места.

Пока промокалось пятно и наливался новый чай, Дуров молчал. Но как только Степа сел за стол – профессор заговорил, резко и решительно.