Трубадура

- Вот видите. Я совсем беспомощный старик. Все проливаю, роняю, разбиваю. Тура очень сильно из-за этого переживает, хотя виду не показывает. Одна морока ей со мной, и обуза.

Дуров замолчал. Молчал и Степан. Ждал продолжения. Точно знал, что будет. И оно последовало.

- Вы мне нравитесь, Степан Аркадьевич. Вы человек неглупый, имеющий понятие о воспитании и порядочности. Вы физически сильный человек, не лишенный обаяния. К вам легко испытывать симпатию. – То, как методично его раскладывали по полочкам, Степана задело, но виду он, разумеется, не подал. А Дуров продолжил: - Вы интересный собеседник, удобный жилец… Словом, вы неплохой человек, Степан Аркадьевич. А Туру я люблю. Разницу улавливаете?

Степан молча кивнул. Чувствуя, как внезапно вдруг стало разливаться по телу напряжение. Как перед розыгрышем решающего очка.

- Я Туру очень люблю. Дороже нее у меня человека нет. И не будет уж. Ей очень несладко пришлось в жизни, - Павел Корнеевич говорил сурово, словно вынося приговор. Неизвестно кому. – Я все понимаю. И про Елену. И про их отношения. И про предательство. У истока их отношений, так сказать, стоял. И вина моя наверняка есть, - Дуров неловко попытался стряхнуть уже пропитавшую ткань лацкана влагу. И не поморщился упавшему с тяжелым звоном ножу. – Что-то упустили в воспитании Лены. Все пытаюсь понять, что, и не пойму никак. Ну да уже не на этом свете будем разбираться, а там… - махнул рукой, звякнула снова чашка, но устояла в этот раз. – Не буду вдаваться в наши семейные дела, не о них разговор. Тура для меня все. Я знаю, как трудно ей пришлось. Знаю, как она одинока. Как нуждается в том, чтобы ее кто-то любил. Кто-то, кому она могла бы верить. – До этого момента Дуров говорил, глядя куда-то в сплетение корешков в середине книжного стеллажа. А тут перевел на Степана уставший взгляд. – Все мы в этом нуждаемся, верно? Мне страшно умирать, Степан Аркадьевич. Страшно, понимаете? Кто ее будет любить, когда меня не станет?

Тишина уютной комнаты, укутанной, словно шалью, светом желтого абажура, внезапно лопнула как струна. И тут же натянулось, но иное – между двумя собеседниками.

Кроме деда, у меня никого нет. Я обязана о нем позаботиться.

Как же вы друг друга…

- Павел Корнеевич, - с некоторым вялым изумлением услышал Степан свой голос. – Я хочу просить у вас руки вашей внучки.

У Дурова изумление проявилось не вяло. Скорее, бодро. Острым взглядом из-под седых бровей и поджатыми губами.

- Пожалеть изволили? Не стоит.

- Никого я не жалею. Люблю ее, - на табло включили отсчет. Не обратный – прямой. Прямее не бывает. – И прошу у вас руки Туры.

Степе казалось, что еще чуть-чуть этого диалога – и он встанет, положит руку на несуществующий эфес, щелкнет невидимыми шпорами и выдаст что-то вроде: «Честь имею». Сюрреализм какой-то. При полном ощущении отсутствия вранья, что характерно.

Дуров смотрел на него долго и не мигая. От этого, наверное, у него стали слезиться глаза. Впрочем, они у него часто слезились. Профессор резко откинулся на спинку стула и потянул в сторону древний шерстяной галстук. И тут только Степа осознал, как бледен его визави. Это все свет от торшера, желтый, обманный!

- Не беспокойтесь! – замахал рукой Павел Корнеевич, заметив Степину попытку встать. – Все в порядке! Разве что окно… Если не сложно, отворите.

Пока Степа воевал с рассохшейся рамой и соображал, что он, собственно, наговорил, Дуров привел себя в порядок. И даже нож поднял.

И вот статус-кво восстановлен. Двое собеседников за круглым столом в свете круглого абажура. Но атмосфера в комнате совсем иная.

Степан подлил Дурову в чашку, какое-то время смотрел, как профессор пьет чай. Мысли собирал, слова выбирал. Надо же теперь новый рисунок игры подбирать.

- Павел Корнеевич, только вот какое дело тут… - собственный неуверенный тон Степану не нравился, но как выправить – не понимал. – Мы не планируем торопиться… с этим событием. Потому что…

- Все прекрасно понимаю, Степочка!

Степочка. Замечательно. Теперь он уже Степочка. А не все ли уже равно. Цифры на табло менялись как сумасшедшие.

- Я догадываюсь, что репутация у меня – как у пня замшелого, - продолжал Дуров. – Но я человек разумный. И понимаю, что каждое время имеет свои… внешние атрибуты. То, что было необходимым в мое время, сейчас… Да и в мое время, знаете ли… – он махнул рукой, ничего при этом не уронив. И снова вернулся к чаю.

- Да не в атрибутах дело. То есть… понимаете… - Степка чувствовал себя окончательно запутавшимся. Не мог понять – где заканчивается правда и начинается обман. И есть ли этот обман вообще? Но потребность сказать какие-то правильные слова – знать бы только, какие! – именно здесь и сейчас была сильной. Практически непреодолимой. – Просто у меня в данное время период в жизни непростой. Знаете, есть шанс, что возьмут играть в национальную сборную.

Зачем он сказал об этом Дурову, Степан не представлял. О таких вещах надо молчать. Молчать до того момента, пока у тебя контракт в кармане не будет лежать. И нет никакой уверенности, опять же, что профессор вообще поймет, о чем речь. Он не производил впечатления человека, увлеченного каким бы то ни было спортом. Да и сами спортивные реалии были иными в те времена, когда Дурова это могло в принципе интересовать.

В своих предположениях Степан ошибся.

- Это потрясающая новость! – всплеснул руками Павел Корнеевич. Степан поймал себя на том, что рефлекторно отслеживает, что он при этом может уронить. А ничего. Все устояло. – Это же такая честь – представлять страну на самом высоком уровне. Это то, чего вы хотели, Степан?

- Ну, в общем, да. Только это вопрос еще не решенный. Мне вот как раз сейчас… Точнее, через пару недель, надо будет показывать свою лучшую игру. Да и там потом…

- Я прекрасно понимаю, о чем вы говорите! – Дуров выглядел крайне воодушевленным. Будто и в самом деле понимал. – У вас сейчас переломный момент в карьере. Я совершенно уверен, что Тура вас поддержит. И я тоже! Хотя от меня толку никакого, но уж чем могу… А свадьба и прочие формальности – это все не к спеху, это подождет.

В этот миг Степка от души согласился с Артуром, что у него вместо головы мяч. Потому что понимать и оценивать происходящее он окончательно перестал. Вместо этого допил чай, убрал со стола, вымыл посуду. И даже стоически вынес рукопожатие профессора Дурова, которое в этот раз сопровождалось похлопыванием по плечу. Целовать по родственному в щеку не стали – и на том спасибо. Вырубился Степка, едва коснулся головой подушки.

*

Она приехала в чужой город. Незнакомый перрон, вокзал, который видит в первый раз. Непривычный воздух и очертания зданий. И лишь стела на площади Восстания пригвождает ее к этому месту, к этому городу, к себе. Протыкает все слои насквозь. Это ты, Тура Дурова. Ты. Ты все это сделала. Ты вернулась. И пора платить по счетам.

Внезапная весна в городе словно смеялась над ней, пока автобус катил по Невскому. И город прихорашивался весной – ярким солнцем, прозрачностью воздуха, улыбками людей, золотом шпилей и куполов. Все оттеняло то, что она везла в себе. Господи, не расплескать бы. Довезти. И там дома, можно лечь и умереть. Что еще остается?

Раньше были оправдания себя. Тем и занималась только, что их себе искала. А теперь их нет. Сама, все сама. Некому предъявить счет, некого обвинить, даже Елена тут не причем. Разве что гены ее, угу.

*

- Вы к профессору?

Его высокий широкоплечий силуэт, наверное, отпечатался у нее на сетчатке. Забыть не сможет – так кажется сейчас. А придется ведь. Придется.

- Можно и к нему.

- Заходи, - Степан посторонился, пропуская. Протянул руку за сумкой, но Тура качнула головой. – Не тяжелая?

- Нет.

- Как съездила? Удачно?

Не то слово, как, Степочка. В груди зародился всхлип, и Тура поняла, что счет на табло идет на минуты. Надо сказать, пока что-то есть еще внутри. Силы? Ну, может быть. Или что-то другое. Но и оно скоро закончится.