Страница 48 из 63
С Аглашкой что-то случилось вот буквально только что.
— Викешенька, ты чего пришел? — веселый голос, широкая улыбка, глаза… А глаза настороженные. Как будто я должен принести ей плохую новость. Какую-то.
— Услышал, как ты плачешь, — не стал ходить кругами я. Я не белая акула и не торпеда.
— Я?! Да тебе, наверное, послышалось!
— Аглаша…
В глазах скоморошки промелькнула обида.
— Аглашенька…
Обида усилилась. Да что не так-то?! Я сначала решил, что ее обидело неласковое обращение, не как к любимой девушке, а как к другу. Но сейчас-то в чем дело?
— Чего? — фыркнула она.
— Аглашенька, ты плакала.
— Я…
— Не ври мне.
— А ты не приказывай не! Я тебе не холопка! Я тебе…
И тут она упала мне на грудь и разрыдалась. Я гладил ее по спине, по коротко стриженным волосам… у нее же вроде коса была… а, ну да, вон она, на подушке лежит, мы же ей ее специально прицепили, чтобы в глаза не бросалась… о чем я думаю, боже…
Моя ладонь продолжала скользить по острым лопаткам, Аглашка свернулась как котенок, прижалась и уже не рыдала в голос, а тихонько и горько всхлипывала.
— Ну-ну, — я прижал ее к себе и чмокнул в макушку, — Все будет хорошо, Аглашенька…
Ну вот, опять рыдания. Но теперь хоть понятно, из-за чего — Аглашка как раз и не уверена, что все будет хорошо. Вернее, она уверена, что все будет плохо. Осталось выяснить, что именно «всё» и почему — плохо.
— Не плачь, я тебе гарантирую, что все будет хорошо.
— Чего ты мне делаешь? — хлюпнули носом у меня из-под мышки.
Хех. Понятное дело, что слова «гарантирую» она не знает. Не потому что глупая, просто на Руси сейчас не очень распространены слова с европейскими корнями. До Петра Первого с его «Питербурхами» и прочими ассамблеями здесь еще… ах, да, его здесь и не будет. И поэтому я специально это словцо ввернул, чтобы Аглашка задумалась над его значением и чуть отвлеклась от своего горя.
Да-да, специально, я его не случайно ляпнул, забыв, что его здесь никто не поймет. Правда.
— Гарантирую. Так немцы твердое обещание называют.
— А чего это ты по-немецки заговорил?
— Так я ж англичанин. Барти Крауч-младший.
Острый кулачок ткнул меня под ребра:
— Дурачок ты, Викешенька. Младший.
Я погладил ее по голове:
— Может, теперь расскажешь, что случилось?
Снизу на меня посмотрели красные, припухшие глаза:
— Викешенька, а когда ты меня бросишь?
Что? Нет, не так — что?! Нет, снова не то — ЧТОА?!
— С чего ты взяла, что я собираюсь тебя бросать?
Скоморошка села, шумно высморкалась в носовой платок и посмотрела на меня. Взъерошенная, остроносая, чернявая — галка, да и только. Грустная и осунувшаяся.
— Ты теперь — боярин. А я… А я — просто девчонка. Дурочка-скоморошка, у которой ничего нет. Клава вон — дочка князя, Настька — целая ведьма, Дита и вовсе бесовка. Когда ты себе жену будешь выбирать — ты одну из них возьмешь. А меня… А меня прогонишь, наверное. Даже в любовницы не предложишь. Я страшная. У меня даже косы нет!
— Коса дело наживное, отрастет.
— Да не хочу я никакую косу! — по-девичьи логично заявила Аглашка, — Нос у меня тоже — во! Я тощая! Ни спереди, ни сзади! А на спине еще и шрамы! Да кто на меня такую посмотрит?!
— Ты кому это собралась свои шрамы на спине показывать? — прищурился я.
Хм, а ведь верно. Это я, из двадцать первого века, там худенькие девчонки уродинами не считаются, наоборот, многие такие и нравятся. А здесь, на Руси, предпочитают девиц в теле. Не толстых одышливых жирух, нет, именно — в теле, плотных сбитых, широкобедрых, грудастых. Такие как Настя, к примеру, хотя даже она до здешнего идеала чуть не дотягивает, или такие как Клава — щекастая пухляшка с огромными глазами. Понятное дело, что худая, как кобра, Аглашка на их фоне чувствует себя страшненькой. А тут еще рядом с ней постоянно находится Дита, которая, в своем новом теле, и в двадцать первом веке многих бы довела до комплекса неполноценности. Впрочем, я подозреваю, Аглашке на свою внешность было бы наплевать. Если бы она не решила, что из-за этой внешности я ее брошу.
— Дурак! — мне опять досталось кулачком, в этот раз в грудь, — Никому я ничего не собираюсь показывать.
— Тогда чего из-за них переживаешь?
— Потому что ты скажешь, что из-за них я страшная!
— Я тебе уже, по моему, сказал, что ты прекрасна. Несмотря ни на какие шрамы.
— Ага. Тощая и черная, как лучина, да еще и вся спина исполосована. Красотка — отворотясь не насмотришься!
Я провел обеими руками по голове моей скоморошки, приглаживая волосы, и поднял ее лицо так, чтобы она посмотрела мне в глаза. Своими яркими серыми глазами. Да, я не знаю, как это получилось, но ее глаза были яркими, как солнечный свет…
— Аглашенька, ты прекрасна. И я тебя не брошу. Никогда. И…
Я наклонился и тихонько прошептал ей на ушко:
— Мне нравятся худенькие девушки. Мне нравишься — ты.
«Жалость — это не любовь» — всплыли у меня в голове слова тети Анфии. Я говорю это Аглашке из жалости? Нет. Мне просто хочется, чтобы она перестала расстраиваться. Мне хочется, чтобы она была… счастлива? Без всяких других мыслей, без желания затащить ее в койку — тем более, мы и так на койке — просто так.
Погодите, это что — и есть любовь?
Как там? Влечение чего-то к чему-то… плюс еще одно влечение… и, кажется, дружба… и все это в смеси… Не помню…
Моя скоморошка прервала мои попытки анализа. Она обхватила меня за шею и впилась в губы долгим жарким поцелуем. Я не сопротивлялся… вначале. И потом я тоже сопротивляться не стал. Просто потом я взял в свои руки инициативу и острые плечи.
Когда мы оторвались друг от друга, тяжело дыша, я с удивлением обнаружил, что за время поцелуя мы слегка поменяли положение. Совсем чуть-чуть. Теперь Аглашка лежала на спине, а я нависал над ней сверху. И ворот рубашки на ней был развязан и чуть сполз вниз, обнажив белое плечико. На котором розовел след поцелуя… это что, я? Когда успел…?
— Я боюсь, — тихо прошептала Аглашка, глядя на меня снизу и не делая попыток ни подтянуть рубашку, ни поправить сползшую лямку сарафана.
— Я тоже.
— Я ничего не умею.
— Я тоже.
— Это неважно.
— Это неважно.
Тонкие пальцы скользнули по моей груди и осторожно расстегнули верхнюю пуговицу кафтана. А потом вторую. А потом проникли под одежду и коснулись моей груди. Прохладные. Приятные.
Я замер на секунду. Глубоко вздохнул. Склонился и осторожно коснулся губами тонкой шеи. А потом поправил рубашку моей скоморошки и натянул назад лямку сарафана.
— Почему? — чуть не застонала она.
Аглашенька, да я сам чуть не застонал.
— Потом.
— Потому что я тебя не привлекаю?
— Потому что все остальные стоят под дверью и подслушивают.
Глава 41
— Мы не подслушиваем! — сказали из-за двери. Потом помолчали, видимо, осознавая свои слова, и ойкнули.
— Я их убью, — прошипела Аглашка, натягивая одежду на плечи, — Всех.
Я был готов присоединиться к ней. Нет, ну в самом деле! В такой момент мне меньше всего были нужны зрители. И слушатели — тоже.
— Вы закончили? — спросили из-за двери. Я как-то все не мог понять, чей же это голос. Слово «мы» подсказывало, что их там минимум двое. А по факту могло быть от двух до пяти.
— Мы и не начинали! — зарычала моя скоморошка, выбираясь из-под меня и поправляя задравшийся подол сарафана. Хм. Когда она успел так задраться?
— Тогда мы заходим!
Всем хороши эти убежища Осетровских. Вот только внутренних засовов или каких других запоров в них не предусмотрено. Поэтому вся толпа беспрепятственно сломилась к нам в комнату.
— Эй, мне кто-то что-то обещал! — уперла руки в боки Дита.
— А мне кто-то обещал возможность отыграться, — хихикнула Настя, весело сверкнув стеклышками очков.
Клава по своему обыкновению промолчала, но смотрела на меня очень счастливыми глазами.