Страница 8 из 20
Мне надоела эта волынка, и я направился к двери. Но Катя догнала меня, и схватила за рукав. Пшеничный пробирался к нам.
— Пойду-ка я домой, — сказал я Кате. — Надоело.
Пшеничный охотно поддержал меня:
— Конечно, пусть идет, раз не танцует.
— Я тоже пойду, — решила Катя, и мы вышли из красного уголка втроем. По дороге Пшеничный рассказывал анекдоты, был весел и возбужден. Я мрачно молчал: не нравилось мне все это. Когда мы проводили Катю и пошли домой, я ему об этом сказал, но Пшеничный не рассердился, а стал упрекать меня в эгоизме:
— Слушай, мы же одноклассники. Столько лет учились вместе, а теперь ты вдруг на меня косо смотришь. Только оттого, что мне нравится Катя. Ну нравится — и что же? Ты что — воспитан на традициях домостроя? Уж не хочешь ли ты предъявить на нее права?
— Какие там права, дурак! Просто мы…
— Ага! Нет! Так что же тебе надо? Испугался, что я тебе мешаю?
Это уже слишком. Я разозлился.
— Ничего я не испугался, делай, что тебе вздумается, но если ты ее обидишь…
— Какая чушь! Да ты, влюбленный антропос, совсем голову потерял!
До самого дома мы молчали.
Пшеничный стал приезжать к нам довольно часто.
Второй день работаем на разгрузке баржи, которую приволок наш маленький катер. В барже важный и крайне своевременный груз — сборные домики и кирпич. Детали домиков выгрузили быстро, но с кирпичом пришлось повозиться. Афанасий организовал конвейер, и постепенно на берегу стала вырастать кирпичная горка.
Сегодня с самого утра зарядил мелкий, нудный дождь. Ребята ругали погоду, скользкие тяжелые кирпичи, нерасторопное начальство, которое не сумело получить груз летом.
— Непроизводительный, нерациональный труд, — сердился Алик.
Ребята охотно поддакивали, поглядывая на Джоева, который вместе с нами с самого утра стоял в цепи между Афанасием и Севой. Джоев сдерживался, хотя и сам был зол как черт на нерасторопных снабженцев. Левка потихонечку подначивал.
— Другие-то Братскую ГЭС строят… А мы… рыбку разводить будем.
— А что? — наивно заметил Афанасий. — Очень даже подходящее занятие.
— Ага, — охотно согласился Левка. — Для пенсионеров…
— Пошто так? — заморгал Афанасий, а Генка Черняев сердито буркнул:
— Ох и выдам я сегодня кому-то…
Левка умолк. Но кипучая его натура жаждала активных действий.
Степенный, неторопливый, умеющий делать буквально все, неутомимый Афанасий четко и ловко захватывал у соседа и передавал Джоеву кирпичи. Примерно в таком же ритме работал и Джоев, но дальше ритм безжалостно ломался. Еще бы, ведь директор передавал кирпичи не кому-нибудь, а Севе!
Левка приступил к действиям:
— Товарищ директор, разве так можно! Вы же не ритмично работаете. Вправо поворачиваетесь более энергично и резко, а влево совсем медленно.
— Смеешься?! А что я могу поделать, если твой друг не джигит? Вах!
После обеда, едва становимся на разгрузку, дождь переходит в мокрый снег. Наскоро посовещавшись, отправляем девчонок сушиться, а сами швыряем скользкие кирпичи. Над головами проносится вертолет. И как здешние пилоты летают в такую погоду?
Через час небо очистилось, с реки подул резкий ветер, темная вода Серебрянки пошла ломаными полосами. Директор ушел, едва застрекотал вертолет, и командует теперь Афанасий.
— Разрешите прикурить?
С удивлением поворачиваюсь, натыкаюсь на рослого парня в модном пальто и теплой шапочке-пирожке.
— Шуро́к! Ты?
Шуро́к улыбается. Подбегают ребята…
За ужином Шурка́ усиленно потчевали, но ел он мало. То ли укачало на вертолете, то ли переживал. Шуро́к с седьмого класса усиленно готовил себя к космическим полетам. Бредил космонавтикой, перечитал уйму книг, занимался в специальном кружке при аэроклубе, заставил себя учиться только на «отлично», хотя математика ему не давалась. Шуро́к посещал тайком вечернее отделение авиационного института. Его прогоняли, но он все же проникал на лекции, переписывал конспекты. Шуро́к еще играл в хоккей, футбол, кстати весьма посредственно, в любую погоду бегал вокруг квартала по утрам, а минувшей зимой, чтобы закалить организм и избавиться от хронической ангины, записался в «моржи».
Мы всем классом пошли на первый заплыв городских «моржей». «Моржи» — здоровенные пенсионеры, с сизыми бритыми затылками, с утробными криками плюхались в темно-зеленую воду. Шуро́к, синий от холода, пупырчатый, как мороженый гусь, небрежно прохаживался по льду, а потом, помахав нам рукой, медленно погрузился в прорубь и поплыл. Мы дружно застучали зубами.
Столь радикальный метод борьбы с ангиной не мог не дать ощутимых результатов. Шуро́к свалился с невероятной температурой и полностью лишился голоса. Но когда выздоровел, вырезал гланды. Ангина была побеждена, а Шуро́к продолжал исправно, каждое воскресенье вплоть до ледохода ходить на реку в компании «моржей».
Ребята наперебой расспрашивали, Шуро́к отвечал односложно, с неохотой. Да, родной город такой же. Да, закончили на Пушкинской новый кинотеатр. Нет, в школе после выпуска не был…
— И вы, ребята, извините, но я не захватил вам писем или посылок от родных. Не мог…
— Оставь, пожалуйста, — перебил Алик. — Мы и так с родителями переписываемся, чепуха все это!
— Точно! — подхватил Левка. — Ведь ты же поступал в авиационное училище?
Шуро́к отвел глаза и ничего не ответил, ребята недоуменно переглядывались, а я стоял сбоку, и мне показалось, что Шуро́к едва сдерживает слезы. Это было так неожиданно и не похоже на Шурка́! Видимо, ребята тоже почувствовали неладное. Генка Черняев похлопал его по плечу:
— Ничего, старик, обойдется. Запоролся на экзаменах?
— Если бы… По крайней мере не было бы так обидно.
— Так в чем же дело?!
— Врачи не пропустили…
Как же так! В некоторой степени он посильнее Генки Черняева: у того один конек — бокс, а Шуро́к спортсмен разносторонний.
— Зрение, — сказал Шуро́к. — Очки теперь ношу. Вот. Пока в кармане…
Зима. Снегу по крыши. Работы почти нет. Скучновато. Спасибо Афанасию, научил меня охотиться. Теперь отваживаюсь отправляться один в недальние походы. Я плохо управляюсь с компасом, а лес здесь серьезный. На восток от рыбхоза тянется километров на семьсот, а на север — на три тысячи. Да и кем меряны эти таежные километры!
Охота — занятие увлекательное. Мечтаю о тетеревах и рябчиках, скромно отгоняю мысль о глухаре. Эту пудовую птичку и опытный таежник не вдруг добудет. Больше всего мне нравится охота на рябчика. Идешь и свистишь в манок. Свистишь и слышишь отзыв. Услышишь слабый ответ, затаишься и ждешь. Обязательно подлетит.
Но и здесь есть свои тонкости. Однажды рябчики не откликались, молчали. Я уже надежду потерял, но Афанасий все ходил и подсвистывал. Наконец и он устал.
— Поворачиваем домой?
— Успеется. Сейчас обманем рябцов. На драку выманим.
Афанасий сменил манок. Раздался призывный клич петушка. Тотчас поблизости залился рябчик, рассерженный присутствием соперника, Афанасий еще дважды дунул в манок, над головой зашелестели крылья, и серый шар закачался на ветке ели…
…Катя уезжает в третью бригаду собирать взносы. Туда же отправляется Иван Федорович: ему надо потолковать с рабочими насчет вечерней школы. Их повезет на лошади Афанасий. Мы с Левкой потихоньку от остальных отпрашиваемся у Джоева, и вот по льду застывшей Серебрянки мчатся легкие сани. Афанасий правит стоя, не отворачивается от режущего ветра, крутит над головой вожжами, горланит на всю тайгу:
— Аллюр, милая! Граб-бят!
И свищет, как Соловей-разбойник. Мы, придавленные тулупами, лежим в пахучем сене и смеемся: романтика! Лошадь стучит подковами по обдутым ветром ледяным буграм. Бригадир доволен, у него заимка в тайге.
— Ужо поохотимся. Пельмешек настряпаем, выпьем по малой.
Мчится по Серебрянке легкая кошевка.
В бригаде нас не ждут. Чей-то белый нос прижимается к стеклу. Из домика выскакивает Пшеничный, он даже не успел надеть куртку.