Страница 7 из 20
Наконец прилетели вертолеты, привезли бачки с амуром. Замахал руками борода, забегал, сотрясая воздух гортанными словосочетаниями, директор Джоев. Излюбленное словечко «вах» звучало тысячью оттенков. В нем слышались ярость, гордость, похвала, ругань, звучали укор, восторг. Бригадир Афанасий привел из дальней заимки деда, ветхого старичка, знаменитого на всю округу рыбака и охотника, привел пешком: дед мотоцикла боялся.
Возле металлических бачков толпились любопытные. Всем не терпелось взглянуть на невиданных амуров. Притащили кожаные носилки: вынимать рыбу из бачков следовало сачком, затем ее нужно было класть на носилки, предварительно налив туда воды, и только потом на носилках тащить к пруду…
Афанасий запустил сачок и выхватил здоровенную рыбину, розовато-белую, широкую, блестящую чешуей.
— Видали, какова животина?
Осторожно опустив амура в носилки, бригадир выудил второго, еще более крупного. Рыбаки одобрительно загудели. Ветхий бригадиров дедушка стремительно подскочил к носилкам, опустил в мутную бачковую воду темные кривопалые руки с набухшими синими венами, нащупал скользкую рыбину и шамкнул беззубо:
— Ждорова, яштри ее в корень!
— Не видал таких, дедушка?
— Жа вшю жижь не видел. Не привел гошподь.
Носилки основательно оттягивали руки. Брезент промок, стал тяжелым и жестким. В носилки бросали по шесть, восемь рыб, нести нужно было метров двести. Бабетка выбилась из сил и жалобно смотрела по сторонам.
— Оля, — позвал я, — смени нашу красавицу. Видишь — тоска в туманном взоре.
Оля подхватила носилки, но когда мы проходили мимо отстойника — его чистили наши ребята, — из какой-то канавы выскочил Алик.
— Ольга! Немедленно отдай носилки. Давай сюда. И не смей больше таскать, слышишь!
— В чем дело? — вмешался я. — Оля — человек самостоятельный. Если тяжело, сама скажет. Сменим.
— А! Так это ты ее к носилкам поставил? Хорош!
Алик отобрал у Оли носилки.
И что с людьми делается? Алька человек как человек, но едва дело касается Оли, становится просто невменяемым. Ах, она худенькая, ах, она слабенькая! Но Катя Альку понимает и, кажется, оправдывает, а наши девчонки Оле откровенно завидуют, и только сама Оля чувствует себя неловко.
Октябрьские праздники отмечаем в новом смолистом домике. Собрались все ребята. Хлещет дождь со снегом, дороги развезло. Третья бригада прошла пешком тридцать шесть километров. Бригадиром в ней Пшеничный.
Ребята из третьей важничают:
— Уже две недели. А вы не знали? Получка у нас теперь ого-го! Молодец бригадир. Умеет…
И впрямь третьебригадники заработали за последний месяц против нас вдвое. Надо же, какие способности у Пшеничного. Джоев посмеивается — вот как следует работать. Афанасий мрачно молчит. Третья бригада болтает без умолку. Их шофер Бурун в сбитой на затылок кепочке поблескивает стальными зубами, расхваливает Пшеничного. Тот машет рукой — отстань, пожалуйста.
— Не тушуйся, бригадир. Ты у нас в законе.
Бурун работает в рыбхозе недавно. Впервые мы обратили на него внимание в бане. Смуглый, квадратный парень с сильными руками и выпуклой грудью, размеренно работал мочалкой.
— Картинки разглядываете?
Грудь и мускулистую спину парня украшали «картинки» непередаваемого содержания. Генка пожал плечами, Левка хихикнул, Алик презрительно улыбнулся.
— Обратите внимание на текст.
Парень лениво повернулся. На плече у него синела надпись: «Не забуду мать родную», а на ногах: «Они устали».
— Какой порядочный человек, — произнес Левка. — Ну, кем нужно быть, чтобы забыть мать родную?
— Ты прав, кореш. Сукой…
Так в нашу жизнь вошел Бурун, и никто толком не знал, фамилия у него такая или прозвище. Шоферил Бурун виртуозно.
Распахнулась дверь, в комнату ворвалось облако морозного воздуха, и в нем И. Ф. Мы обрадовались. Учитель без дела не сидел. В деревушке открыли школу, а вечером И. Ф. читал лекции для тех, кто собирался поступать в заочный вуз.
— Садитесь к нам, Иван Федорович.
И Левка и многие другие ребята стараются подражать И. Ф. Даже у Алика, редкого индивидуалиста, иной раз прорываются учительские интонации. Иногда Алик сам замечает это и очень смущается.
Вспоминаем школу. Конечно, разные проделки. Левка, например, в пятом, шестом классе любил прогуливаться по карнизу четвертого этажа. Хождения происходили на глазах учителей. Несчастные педагоги боялись пискнуть, Левка ведь мог сорваться. Никакие меры воздействия не помогали.
Когда классным руководителем назначили Ивана Федоровича, Левка как-то раз вылез на карниз и остановился, выжидательно поглядывая на учителя. Тот не торопясь подошел ближе, надел очки, потом снял их и засмеялся. Ребята недоумевали, Левка не знал, что и подумать. Иван Федорович повернулся спиной к окну и принялся перелистывать журнал. О Левке он, казалось, совсем забыл. Левка оторопел, тихонько перелез через подоконник, спрыгнул на пол.
— Ох, братец ты мой, — сказал учитель. — Напомнил ты мне одного.
— Кого?
— Да соседа. Тоже по карнизам бегал. Даже по крышам. Все считали, что он лунатик, а он оказался психически больным человеком. Несчастный, конечно. Жалко…
С тех пор Левка о карнизах и слышать не хотел.
Через полчаса ребята разбрелись по всему дому. Генка Черняев, Клава с двумя подружками и Женечка Ботин громко пели под гитару. Мы с Катей переглянулись и потихоньку вышли из комнаты. Я проводил ее и почти до рассвета бродил по берегу Серебрянки, не обращая внимания на мелкий косой дождь пополам со снегом.
Возле домика, в котором жил И. Ф., я остановился, постучал в стекло. И. Ф. отпер дверь и не удивился.
— Проходи, Смирнов, сейчас чайку попьем.
Иван Федорович убирал со стола. На столе стояла фотография. Иван Федорович спрятал ее в ящик и стал разливать чай.
— Ты взгляни, Смирнов, каков напиток. Обрати внимание на цвет. Темно-бурый. Знаешь, что заварено? Брусничка. Брусничный лист. Попробуй. Не берусь утверждать, что понравится.
Иван Федорович долго рассказывал, как нужно заваривать брусничный чай и какие у него чудесные качества. Мы выпили по кружке дымящегося, ароматного чая, посидели, выпили еще по одной.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Как-то под вечер приехал из бригады Пшеничный. Привез его Бурун на вездеходе — появилась у нас такая любопытная машина и, конечно, неведомыми путями попала к Буруну. Как он сам объяснил — «на апробацию»… Бурун на все лады расхваливал вездеход, а Пшеничный восседал в машине, как восточный владыка.
Клава накормила его ужином (Бурун сразу ушел к друзьям, которых у него было много, но мы никого из них не видели — друзья Буруна жили возле пристани в рыбачьих бараках). А Пшеничный, придя в общежитие, попросил у Левки его джерсовую сорочку и долго приглаживал у зеркала пышные волосы.
— Глядите, как Ползучий прилизывается, — комментировал Левка. — Не иначе на свидание собрался.
Пшеничный самодовольно ухмыльнулся. Но вместо того чтобы исчезнуть, послонялся по общежитию, а потом неожиданно предложил:
— Пойдемте наших девчонок навестим.
— Их? — насмешливо переспросил Левка. — А может, оставишь в покое множественное число?
— Могу, если тебе так хочется…
Мы пошли в «девичий домик». Там было шумно. Девчонки сообща занимались уборкой. На нас зашикали и сразу загнали в какой-то угол. Пришлось ждать, покуда вымоют пол. Потом вдвое больше времени ушло на сборы. В конце концов Алька вышел из себя:
— Сколько можно! Бессмысленная, нерациональная трата времени. Ведь вы уже причесаны, что же еще нужно? Пойдемте в красный уголок.
— Эх, Алик! — укоризненно проговорил Пшеничный. — Не понимаешь ты слабый пол. А ведь все для нас делается, заметь. Для нас.
В красном уголке устроили танцы. Пшеничный не пропустил ни одного.
— И все с Катей… — вырвалось у меня. Сева, который оказался рядом, недоуменно поднял бровь, потом бровь опустилась, но Сева ничего так и не сказал. Я стал наблюдать за Пшеничным и увидел, как он что-то говорит Кате, она слушает, улыбается, покачивает головой.