Красные ворота

— Ей нездоровится. Кто спрашивает?

Володька назвал себя.

— Сейчас узнаю, сможет ли она подойти.

Спустя несколько минут, показавшихся ему очень долгими, услышал Майку:

— Что скажешь?

— Майя, прости меня… Я растерялся, но… но, наверно, тебе надо разойтись с Олегом, а нам…

— Поздно, Володька, — перебила она. — У нас уже никого нет.

— Как нет? Не понимаю!

— Повторяю, — приглушив голос, сказала она, — никого нет. Теперь понял, глупенький?

— Понял, — глухо ответил он. — Как ты себя чувствуешь?

— Неважно… Я пойду прилягу. Пока, Володя.

Она повесила трубку, а Володька, понурив голову, вернулся в комнату.

— Сказал? — спросила мать.

— Мама, она говорит… она говорит, что уже никого нет, — упавшим голосом тихо произнес Володька.

— Господи… — прошептала мать и достала папиросы.

Володька пошел в «купе», как называл он свою комнатку при кухне. Лег на кушетку с тяжелым ощущением непоправимости. Ему вспомнилась Майкина усмешка, когда она сказала: «…ну чего я от тебя могла ждать…» А наверное, ждала, иначе зачем было приходить? Ждала хотя бы каких-то серьезных, мужских слов, а не маловразумительного бормотания.

На утро следующего дня он позвонил ей — как чувствует себя?

— Ничего, но на работу не пошла.

— Я приду к тебе, — с полувопросом сказал он.

Она долго не отвечала.

— Если очень хочешь.

— Хочу, — быстро ответил он.

Майя открыла ему дверь сама, но была очень бледна и, впустив его в комнату, сразу легла на диван, укрывшись пледом.

— Я очень виноват, Майя, — горячо начал Володька.

— Не надо, — тихо сказала она, устало махнув рукой. — Не надо…

О чем говорить дальше, Володька не знал. Он пришел просить прощения, каяться, но она этого не желала слушать. Он сел на стул и закурил.

— Володя, смени воду в грелке, — она вынула из-под пледа грелку и подала ему. — Холодную надо.

— Я сейчас, — обрадовался он и бросился на кухню. — Вот, холодная-прехолодная.

— Спасибо… Может, ты и чайник на плитку поставишь? — слабо улыбнулась она.

— Конечно. Что еще надо? — он был рад заняться каким-то делом. — Может, за хлебом нужно сходить? Я мигом.

— Все есть, Володя. Заваришь чай, и будем завтракать, — она вдруг поморщилась.

— Болит? — участливо спросил он, ощутив опять укол вины.

— Немного… Хорошо, что врач знакомая, бюллетень дала. Отлежусь три дня. Лишь бы осложнений не было.

— А могут быть? — встревоженно спросил он.

— Не знаю… Я же в первый раз…

Затем они стали пить чай. Володька подал чашку и тарелку с хлебом и колбасой Майе в постель. Ей, видимо, были приятны его ухаживания, хотя делал он все довольно неумело, нескладно.

— Это ты здесь сделала? — спросил он с трудом.

— Нет… Еле до дома доплелась. Мать, наверно, догадалась, но ничего не спросила. У нас с ней такие отношения — каждый сам по себе. Как и с Олегом, кстати, — грустно добавила она.

— Ты его не любишь?

— Глупенький… Если бы любила, ничего бы у нас с тобой не было. Неужели не понимаешь?

— Тогда, Майя… тогда… — Володька запнулся.

— Что тогда? Ты делаешь мне предложение? Так я поняла?

— Так! — отрубил Володька решительно.

— Чтобы искупить свою вину? — она улыбнулась.

— Не только… — Он хотел продолжать, но она остановила его:

— Не говори больше ничего. Не надо, — и легонько потрепала его по щеке. — Все остается по-прежнему. Ох, какой идиотский вид у тебя был вчера, — она тихо рассмеялась.

— Я серьезно, Майя…

— Признайся, милый, отлегло от души? Не смущайся, я понимаю… Ты иди, Володя… Знаю, как не любят мужчины сидеть у больных.

— Почему не любят?

— Уж не знаю, — она чуть улыбнулась, но тут же лицо дернулось от боли. — Уходи, Володька, — повторила она немного раздраженно.

— Я буду звонить и заходить, — пообещал он.

— Спасибо, — совсем тихо сказала Майя и отвернулась.

~~~

Гошку, конечно, признали вменяемым, несмотря на то, что Володька, проштудировав курс психиатрии и вычитав там о патологическом опьянении, советовал Гошке напирать, что выпил всего сто пятьдесят и после этого потерял память. Но забыли они оба, что в своих показаниях в милиции говорил Гошка совсем другое и речь шла о бутылке… Но Гошка не волновался. Он не один раз угощал «пострадавших», и те обещали показывать на суде, что мата не было.

За несколько дней до суда зашел Володька к Рае, принес ей десяток пирожных из коммерческого. Она смущенно благодарила, говоря «зачем это?», но поглядывала на пирожные с умилением, признавшись, что не ела их с довоенного времени. Сказала, что красивая рыжая женщина судья — ее однокурсница, что она, вспомнив дело, объяснила: учитывая фронтовое прошлое подсудимого, можно применить условное наказание, хотя таковое к семьдесят четвертой применяется редко, в исключительных случаях. Володька успокоился сам, успокоил Надюху, ну а Гошку нечего было успокаивать, тот был уверен, что выкрутится.

Но все повернулось по-другому… Видать, судебная экспертиза написала в своем заключении, что Гоша пытался симулировать патологическое опьянение, а судью возмутили измененные показания «пострадавших», она поняла, разумеется, что обработал их Гоша. Пригрозила возбудить дело о лжесвидетельстве, и те, струхнув, начали маяться, нести что-то несусветное: забыли, не помним, сами пьяные были и тому подобное. Красивая судья все хмурила и хмурила брови, и в результате короткого совещания с заседателями приговор! Один год лишения свободы!

Надюха вскрикнула. У Володьки упало сердце, а к скамье подсудимых уже подходили два милиционера, чтобы взять Гошку под стражу.

— Ну вот, — сказала Надюха, когда вышли они из здания суда. — Доигрался Гошка. Теперь в Москве не пропишут, опять я одна буду.

— Погоди, Надюха, надо адвоката взять на пересмотр дела в горсуде, — сказал Володька.

— Возьму, конечно, да вряд ли что выйдет… Вообще-то устала я от него. Пока, Володька, — подала холодную, вялую руку.

Черт возьми, как нелепо все получилось, думал Володька, и неожиданно, главное. Гошка, конечно, в лагере не пропадет, но Москвы ему не видать. Проходя Селиверстов переулок, он машинально завернул к бару — размочить горе, выпить кружку пивка. Народу было полно. Сильно хмельной инвалид с аккордеоном безбожно перевирал мотив «Землянки», но ему все же подпевали, путая слова… За столиком в углу шумели. Приглядевшись, Володька увидел Вовку Деева, какую-то девицу и Левку Тальянцева — это они громыхали разговором.

— Засранец ты! — со смаком выкрикивал Деев любимое свое словцо. — Думаешь, майора схватил — умнее других стал? Врешь! Ты же троечником в школе был. Меня же к тебе Зинаида прикрепила, чтоб я поднатаскал по математике. Не помнишь? А сейчас нос кверху, орденами похваляешься. Знаю я, как «звездочки» хватают!

— Очнись! Ты что сказал?! И кому? Мне?! — оборвал его Тальянцев, побледнев. — За такое, знаешь, и врезать можно.

— Попробуй! Меня теперь можно! Мне на одной ноге не устоять.

— Думай, что говоришь!

— Я думаю! Кстати, мне есть чем думать-то. Я в архитектурный с первого захода поступил. Канаев срезался, а я поступил. Понял?

— Теперь ты хвастаешься, — примирительно сказал Тальянцев. — Хватит лаяться, дружили же в школе.

— Ладно, — успокоился и Деев. — Знаешь, почему я завелся? Вот из-за такого же майора, который выслуживался, меня и долбануло. Послал, гад, в безнадежное дело. Ты хоть ранен-то был?

— Контузия сильная была.

— А меня пулькой разрывной! Чуешь разницу?

— Кончай базар! — крикнул Володька, подходя к ним. — Чего завелись? Подсесть можно?

— Конечно… Садись… — Оба, видно, обрадовались приходу Володьки, разрядившему обстановку.

— Знакомься, — ухмыльнулся Деев, показывая на девицу. — Тамара.

Девица вблизи оказалась совсем не девицей, а вполне зрелой полноватой дамой восточного типа с красивым, но вульгарным лицом, к тому же сильно накрашенным.

— А ты все постишься? — подмигнул Деев и захохотал. — Тамарка, заказывай еще! Разочтусь. Угощаю я сегодня!