Страница 62 из 86
Она засмеялась, ее негромкий смех был мелодичнее любой музыки:
— Ты знаешь, через что я прошла, чтобы добраться сюда? Что сделает со мной Кровь, если узнает, что я взяла поплавок? Пока я взбиралась на холм, проходила мимо блокпостов и часовых… Что с тобой? Ты болен? Ты совсем нехорошо выглядишь.
— Всего-навсего устал. — Шелк опять уселся на землю. — Когда я думаю о том, что надо опять бежать, я чувствую… Это пройдет. — Он сам поверил в это, как только сказал вслух, убежденный попыткой, которую сделал, чтобы заставить ее поверить.
Она встала и протянула ему руку.
— К тому времени, когда я добралась до Горностая, я думала, что шизанулась, пока шла сюда, что тону в стакане с водой. Я даже не заглянула сюда, — опять счастливая, она улыбнулась, — потому как не хотела увидеть, что меня никто не ждет. Я не хотела, чтобы что-нибудь напомнило мне о том, какой дурой я была. Я поднялась в свою комнату и начала готовиться ко сну, но потом я подумала… я подумала…
Он обнял ее.
— Бедн Шелк, — каркнул Орев с насеста на филигранной лампе.
— Что, если он здесь? Что, если он, на самом деле, там, внизу, а я наверху? Я уже распустила волосы и смыла макияж, но тут я бросилась вниз по лестнице, пробежала через селлариум, и вот ты здесь, но это только сон, хотя и самый лучший из всех снов, которые когда-либо мне снились.
Он кашлянул. На этот раз кровь была свежей и красной. Он отвернулся, сплюнул ее в кусты с сиреневыми цветами и изумрудно-яркими листьями и почувствовал, что падает и не в состоянии остановиться.
Он лежал на мху рядом с бассейном. Она ушла; но их отражения остались в воде, остались навеки.
Когда он опять открыл глаза, она вернулась вместе со стариком, чье имя он забыл, официантом, предложившим ему вино в селлариуме, другим официантом, который рассказал о Прилипале, привратником, открывшим дверь, и другими. Они перекатили его на что-то и подняли; ему показалось, что он плывет где-то ниже уровня их поясов и смотрит вверх на живот огромного темного существа, появившегося между яркими небоземлями и стеклянной крышей. Его рука нашла ее. Она улыбнулась ему, он тоже улыбнулся, и дальше они путешествовали вместе, как на катафалке в его сне, без слов понимая друг друга; те, кто преодолел столько препятствий, чтобы быть вместе, нуждаются не в громких словах, но в покое, который каждый обретет в другом.
Глава восьмая
Мир
Майтера Мрамор улыбнулась сама себе, подняв голову и слегка склонив ее направо. Наконец-то ее простыни стали чистыми, как и вонючие ситцы, которые она бросила в корзину перед смертью, а также все вещи майтеры Мята, в том числе рабочая юбка, испачканная на высоте колен.
Энергично накачав воды, она прополоскала их в раковине и выжала. Перечерпав большую часть воды из раковины в бак для кипячения белья, она вынула старую деревянную затычку и дала остальной воде стечь; когда вода из бака остынет, можно будет полить ею страдающий садик.
Новые умелые пальцы быстро соскребли со стенок кастрюли застывший жир белого быка. Тряпка послужила ситом; щербатая чашка наполнилась полужидкой смазкой. Вытерев руки другой тряпкой, она обдумала, что сделать сначала: смазать складную лестницу или развесить выстиранное белье?
Белье, конечно; оно будет сохнуть, пока она смазывает лестницу. Скорее всего, к тому времени, когда она закончит, белье высохнет или почти высохнет.
Сад почернел, наверняка приближается буря. Этого не должно быть! Дождь (хотя Пас знает, как отчаянно они нуждаются в нем), запачкает ее чистые простыни. Разозлившись, она отставила в сторону ивовую корзину с бельем, вышла в ночь и вытянула руку, пытаясь поймать первые капли.
По крайней мере, дождь еще не шел, и ветер утих; подумав об этом, она сообразила, что раньше дул сильный ветер. Посмотрев вверх, на грозовое облако, она с удивлением поняла, что никакого облака нет — то, что она приняла за облако, было той странной летающей штукой, которую она заметила над стеной и даже разглядывала с крыши.
Это, уже третье, зрелище расшевелило в ее памяти далекое воспоминание, которое, казалось, лежало за изогнутым металлическим черепом. Летела пыль, которая всегда летит, когда что-нибудь, долго остававшееся неподвижным, наконец сдвигается с места.
«Почему бы тебе не выбить из нее пыль?» (Смех.)
Она бы прищурилась, если бы могла. Она опять посмотрела вниз, на свой темный садик, потом немного вверх (разумно и осторожно) на бледные полосы своих бельевых веревок. Они все еще были на месте, хотя дети иногда брали их и использовали как кнуты или скакалки. Начав подниматься разумно и осторожно, ее взгляд, по собственной воле, неудержимо продолжил лезть в небо.
«Почему бы тебе не выбить из нее пыль?»
Смех наполнил ее, словно спустился свет солнца давно ушедшего года, чтобы, булькая, наполнить винный бокал; потом исчез.
Тряхнув головой, она вернулась в дом. Слишком слабый ветер, чтобы вешать стирку, и, в любом случае, еще темно. Свет солнца всегда заставляет белье пахнуть лучше; она подождет до утра и повесит его перед утренней молитвой. И оно быстро высохнет.
Когда все это было? Залитое светом солнца поле, шутки и смех, и нависшая, принуждающая к повиновению тень, которая заставила их замолчать?
Сейчас промыть и смазать жиром лестницу; потом, когда первая тонкая нить длинного солнца разрежет небоземли напополам и будет светлее, придет время повесить стирку.
Она поднялась на второй этаж. Здесь тоже висела картина: Молпа благословляет старуху с голубями. Круглолицая послушница, чье имя она не могла вспомнить, восхищалась ею; и она, тонкая, безликая, старая майтера Мрамор, похвасталась, что именно она позировала для Молпы. Это была почти единственная ложь, которую она когда-нибудь говорила, и она могла видеть недоверие и потрясение в глазах той девушки. Опять и опять она признавалась в этой лжи на исповеди, опять и опять говорила о ней на каждой исповеди майтере Бетель — той самой майтере Бетель, которая давно умерла.
Она должна принести что-то, возможно старую кисточку, чтобы размазать ею жир. Поломав как следует голову, она вспомнила зубную щетку, отправленную в отставку десятки лет назад, когда выпал последний зуб. (Теперь они ей не нужны!) Открыв сломанную дверь в свою комнату… Она должна починить ее, если сможет. Во всяком случае, попробовать. Они не могут позволить себе пригласить плотника.
Тем не менее, сегодня вечером ей казалось, что она помнит художника, маленький садик посреди его дома и каменную скамейку, на которой старая женщина (на самом деле его мать) сидела раньше. И она позирует в роскошном платье, с драгоценностями — настоящая богиня со свадебной короной, мертвой бабочкой, воткнутой в волоса.
Ей было стыдно, что художник рисовал замечательными кисточками, совершенно не похожими на ее изношенную зубную щетку, чья деревянная ручка треснула, а настоящие кабаньи щетинки, когда-то гордо-черные, выцвели и стали серыми.
Она окунула старую зубную щетку в мягкий белый жир быка, потом энергично провела ей по скользящему пазу лестницы.
Тогда она еще не была сивиллой, только служанкой сивиллы; но художник был родственником старшей сивиллы; та согласилась и разрешила ей позировать. Хэмы могут оставаться в одной позе намного дольше био. Он тогда сказал, что все художники, если могут, используют хэмов, хотя ему пришлось использовать мать, потому что хэмы никогда не выглядят старыми…
Она улыбнулась при этой мысли и откинула голову назад, а потом наклонила направо. Сейчас петли, потом другой паз.
Он подарил им картину, когда она была закончена.
На одном из ее черных рукавов появилось серое пятно. Пыль со ступенек, скорее всего. Грязь. Она трясла рукавом, пока пыль не исчезла, и спустилась вниз, чтобы взять ведро и щетку. Будет ли жир быка хорошей смазкой? Возможно, стоило купить настоящее масло. Она осторожно подняла лестницу. Да, жир определенно помог. До самого конца!