Чужбина

Лишь утром следующего дня конская упряжка привезла их прямо к зданию управления. Там уже клубили дымом моторы грузовиков. Большая толпа мобилизованных на фронт и провожающих их родственников и односельчан шумно прощались. В стороне стояла Амалия, державшая в руках рюкзак солдата запаса. Давид поспешил к ней.

Амалия была очень напугана. В ее глазах стоял страх. Давид обнял возлюбленную и почувствовал, что она дрожит.

– Ты что? – он нежно гладил ее плечи. – Не переживай так! Я уверен, что война быстро закончится. Как в Прибалтике или максимум через пару месяцев как в Финляндии.

– Ой, страшно мне, Давидхен, – горячо шептала она ему на ухо, – Левитан ведь неспроста в первый же день назвал эту войну Великой и Отечественной. Боюсь, что это будет ужасно и долго.

– Вот увидишь, до озимой вспашки нас домой вернут.

– Я беременна, – потупив взгляд, полушепотом призналась Амалия.

Давиду враз снесло улыбку с лица. Он серьезно свел брови на переносице, еще крепче прижал к себе любимую и промолвил:

– Тем более с войной нам затягивать теперь нельзя. Вернусь до родов.***

Призванных на фронт из Зельманского кантона на грузовиках отправили на железнодорожную станцию Саратова. Здесь их продержали более двух недель. Ночевали под открытым небом на привокзальной площади. Несколько раз давалась команда на погрузку в эшелоны, но в последний момент почему-то отменялась. Лишь в середине июля их наконец-то погрузили в товарные вагоны и повезли. На юг. Удивлению мобилизованных не было предела. Ведь война шла на западе страны, а их увозили вглубь.

Военное подразделение формировали в одном из лагерей Осоавиахима возле города Уральска.

– Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству, – прочитал Давид вывеску на проходном пункте.

Новобранцев первым делом наголо подстригли и вручили униформу. Дали день времени привести ее в порядок. Ушивали, подшивали, утюжили. Давид умело закреплял на каждой петлице по одному рифленому латунному треугольнику. Ведь он, вернувшись после армии в совхоз, ещё на окраине поселка сорвал их и спрятал в вещмешок. Постеснялся. А то еще в части сослуживцы подтрунивали над ефрейтором, называя его выскочкой и прихвостнем. А он ведь ни перед кем не выслуживался, делал свое дело, как их и учили – на совесть.

Ну да ладно с этим званием. Давида больше удивляло сейчас то, что вместо артиллерии или танковых войск механика и тракториста направили в пехоту. Это же и дураку понятно, что от него в другом месте больше было бы пользы. Поди пойми логику этих полководцев!

– Ефрейтор! – радостно проорал старшина роты Аникеев.

Давид вскочил по уставу.

– А я тут голову себе ломаю, как же один с желторотиками справлюсь? Будешь у меня командиром отделения.

– Товарищ старшина, я не умею! – стал отмахиваться Давид обеими руками.

– Научим, – равнодушно ответил ему Аникеев.

– Я лишь тракторист, – все еще сопротивлялся ефрейтор.

– Вот и хорошо! – уже раздраженно добавил командир. – Рычаг в руки и вперед!

Приказал через час построить отделение на проверку внешности.

Давид оглядел новобранцев и потребовал каждого наизусть выучить предложение: – “Рядовой такой-то к проверке готов”.

За спиной Шмидта по росту построилось десять подчиненных ему красноармейцев: один русский, два украинца, шесть казахов и татарин. Никто из последних практически не знал русского языка. Они и в лагере продолжали держаться от “иванов” в отдельности.

Рядом с ним во главе второго отделения тоже стоял казах. Выбор пал на него не случайно. До мобилизации Анар Кужабергенов работал преподавателем и отлично знал русский.

– Учить только тому, что нужно в бою, – громко, почти криком повторял свой приказ командир роты, обходя ряды новобранцев, – ни одной минуты потерянного времени!

За пару недель их натаскали в азбуке военной науки. По нескольку раз на день заставляли строиться: в две шеренги, повзводно, в колонну и фронт. Молодой политрук, лейтенант Федор Симоненко, усердно объяснял им июльское обращение к народу товарища Сталина. Потом раздали винтовки. Показали, как их разбирать и собирать. Ежедневно заставляли чистить и смазывать личное оружие красноармейца.

– Люби как мать родную! – был приказ.

За потерю грозил трибунал.

Воскресным августовским днем все командиры и бойцы подразделений приняли присягу. В ночь на понедельник их спешно погрузили в товарные вагоны, эшелон которых ранним утром уже убегал от восходящего солнца. С каждой минутой и километром все дальше на запад.

Давид мечтал увидеть Москву. Сожалел, что не получилось это сделать до войны. В этот раз он ее тоже не увидел. Только узнал от Аникеева, что они на скорости проскочили столицу и направляются в Новгород.

До Новгорода не доехали. Разгрузились в Валдае и на подступах к нему второпях готовили позиции во втором эшелоне обороны.

Рыли окопы, блиндажи и соединения в нескошенном ржаном поле. Почти все в отделении Давида были жители сельской местности. Ему даже не пришлось скрывать свои навернувшиеся на глазах слезы. Они невольно текли почти у каждого бойца, который в этот момент саперной лопаткой вгрызался в чернозем, срубая на корню колосящийся стебель ржи. О чем может думать крестьянин, которому приходится уничтожать обильно политый потом хлебороба урожай?

– Опять быть голоду, – тяжело вздохнул Давид.

Все чаще к ним доносились звуки далеких канонад, но про боевые действия они во втором эшелоне обороны узнавали только из сводок Совинформбюро.

Не было сомнений в том, что сражаться придется. Тяготило ожидание. Мимо их укреплений на запад шли колонны красноармейцев. Назад возвращались только телеги с тяжело раненными.

Давид решил, что про это сообщать Амалии не надо. В один из перерывов он раздобыл тетрадный листок в клетку и, часто слюнявя химический карандаш, положив бумагу на приклад винтовки, начал писать:

– Здравствуй, моя любимая Маля. Хочу сообщить, что я жив и здоров, чего и тебе желаю. Я очень по тебе соскучился. Но ты мне пока не пиши. Мы скоро пойдем в наступление. Когда разобьем врага, если останусь жив, тогда тебе все расскажу. Я очень счастлив, что у нас будет ребенок. Главное, чтобы родился здоровым и с тобой все было хорошо. Если мальчик, назови Николаусом. В честь моего отца. А если девочка, то решай сама. Женщины в этом разбираются лучше. Надеюсь, что Мартина по здоровью на фронт не заберут. Какой-никакой, а тебе помощник. Низкий поклон всем соседям и совхозным кузнецам социализма. Ваш Давид Шмидт.

В первых числах октября их дивизию сняли с оборонительных позиций и отправили под Москву.

До станции Малоярославец эшелон шел под бомбежкой. Разгружались и окапывались тоже под налетом вражеской авиации. На этом рубеже им предстояло защищать столицу.

Ночь перед боем была по особенному спокойной и тихой. В сапогах подходящего офицера отражалось тусклое сияние луны.

– Командир отделения ефрейтор Шмидт! – стараясь вытянуться по уставу, но не высовываясь из окопа, представился Давид.

– Вольно! – устало произнес политрук Симоненко и полусогнувшись в траншее подошел ближе.

Уступая дорогу юному офицеру, солдаты повинно вдавливали свои тела в ее размокшие стены.

– Еврей что ли? – спросил лейтенант.

– Никак нет! – недоумевал Давид. – Я русский немец.

– А-а-а! – задумчиво резюмировал офицер и продолжил: – Все к бою готовы?

– У нас, кроме винтовок, лишь по две бутылки зажигательной смеси, – начал было Шмидт.

– Не паникуй, ефрейтор! – перебил его офицер. – Приказано держать оборону до последнего!

И немного помолчав, тихо добавил:

– На рожон не лезть, но и отступать не смейте. Некуда далее.

На следующий день, после авианалета и артподготовки немцы перешли в атаку.

– Держаться до последнего, – не приказал, а попросил бойцов отделения ефрейтор Шмидт.

Первое наступление отбили, но ближе к полудню на них пошли фашистские танки. Много танков. Их дальнобойные орудия с большой точностью дырявили линию защиты батальона. Нельзя было поднять головы. От холодной и сырой земли у Давида онемела левая щека.