Чужбина

В какой-то момент Амалия очень четко, всем телом восприняла теплоту и особую нежность его сильных рук. Она подняла голову и посмотрела парню в его глубокие зеленые глаза. Беда с Ниной Петровной вроде отошла на задний план, и молодая женщина вдруг поняла, что Давид именно тот надежный богатырь, которого она ждала и искала. Она невольно потянулась к юноше и их губы обожглись горячим поцелуем.

Рано утром, найдя в мастерской заведующего МТС, Давид было бросился к нему, на ходу выкрикивая:

– Дядя Антон, за что?

Тот лишь строго зыркнул на своего воспитанника и, приложив палец к губам, демонстративно пошел восвояси. Про Нину Петровну в поселке никто ничего не знал и даже боялись об этом говорить.

Вскоре, на собрании жителей совхоза первый секретарь райкома ВКП(б) представил им нового начальника. Они тогда впервые услышали, что руководить ими теперь будет человек с должностью директора. Кстати, именно из его рук Давид в тот же день получил повестку призывника…

Давиду действительно исполнилось восемнадцать лет. Ему уже давно пришлось честно признаться, назвав свой настоящий возраст. К тому же его разоблачила Нина Петровна, у которой все и всегда должно было быть подтверждено документально. После знакомства в 1932 году на ярмарке с матерью и отчимом Давида она сделала соответствующий запрос в его родное село Мюллер, и ей оттуда прислали выписку из церковной книги. Она в тот же день вызвала Давида в управление и по-матерински надрала ему уши:

– Ты знаешь, что мне грозит за использование детского труда?

– Так я же первые годы и не работал, – отшучивался Давид, – в основном-то учился…

Трудно представить Давида Шмидта солдатом. Нет, военная форма на нем очень даже красиво смотрелась. Из-под гимнастерки выпирали широкая грудь и мускулы рук. Он был невысокого роста, с коротким торсом, в который незаметно переходила жилистая шея с высокой и широкой грудной клеткой, с узким тазом и с мощными выпуклыми ляжками мускулистых ног. Идеальная военная выправка и крепкая статура.

Коренастая фигура говорила о большой силе. Короткая квадратная кисть мускулистой руки уже на взгляд внушала кувалдный удар.

Он был смугл, круглолиц, с зелеными глазами, крупным носом и толстыми губами.

А отчего тогда было трудно представить его военным? Да потому, что в этом теле уживался самый миролюбивый характер. Как говорится, он и мухи не обидит.

В совхозе никто не припомнит ни одной драки или склоки, в которой был бы замешан тракторист Шмидт. Не столько его крепкая осанка, сильные мышцы спины и рук с квадратными кулаками, скорее, спокойный и добродушный характер вызывал к нему всеобщее уважение.

Служить довелось ему в артиллерии водителем тягача “Коминтерн” с 122-мм пушкой в прицепе. Давид быстро разобрался в технике. Почти два года службы пролетели как одно мгновение, и он уже мечтал о том дне, когда наконец-то вернется домой и Амалия, как и обещала, выйдет за него замуж.

Сентябрьским днем 1939 года их полк подняли по тревоге и уже под прикрытием ночи они пересекли польскую границу. На артиллерийском тягаче Давид Шмидт въехал во Львов, где красноармейцам впервые сообщили о распоряжении Советского правительства “…взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии”…

– Теперь уж точно демобилизация! – ликовал Давид.

Он зря радовался. Почти без передышки им приказали освобождать народы Прибалтики. Это была скорее прогулка, или, как выражался их командир – “культурная война”.

На одном из привалов вблизи небольшого городка Тарту, на обочине дороги Давид подобрал потрепанную брошюру. Это был сборник стихов совсем незнакомого ему поэта. В краткой биографической справке красноармеец впервые узнал об эмигрировавшем из России в Эстонию поэте Игоре Северянине. Особенно Давида затронули строки одного из стихотворений:

В пресветлой Эстляндии, у моря Балтийского,

Лилитного, блеклого и неуловимого,

Где вьются кузнечики скользяще-налимово,

Для сердца усталого – так много любимого,

Святого, желанного, родного и близкого!

“Странно получается, – подумал тогда солдат. – Если меня, хотя и немца неудержимо тянет на берега Волги, а русский воспевает побережье Балтики, то выходит, что понятия “родина” и “чужбина” никак не связаны с местом рождения или национальностью”…

В Литве, Латвии и Эстонии им не пришлось даже пушки расчехлить.

Октябрь сменил ноябрь, а об увольнении не заикались. Запретили об этом даже спрашивать.

30 ноября объявили войну с Финляндией. Умные воеводы видимо все рассчитали: южная часть Финляндии летом становилась сплошным и непроходимым болотом и буквально кишела комарьем. Видимо поэтому дождались начала зимы, когда все покроет солидный лед. Правда не учли типичные в этих краях лютые северные морозы. Сотни красноармейцев тогда полегли в промерзшую землю Карелии. Тысячам отморозило уши, руки или ноги. Давида же согревал его тягач и утепленные валенки. Через три месяца война закончилась. Ее так и прозвали – зимняя война. A Давида опять не уволили в запас.

Ему явно пришлось переслужить. За образцовое выполнение служебных обязанностей и примерную воинскую дисциплину Давиду, одному из первых в их части, присвоили нововведенное тогда в Красной Армии звание. Теперь уже ефрейтор Шмидт c нетерпением ждал возвращения домой. Его срочная служба длилась четвертый год.

Давид вернулся в совхоз весной сорок первого. Он первым же делом напрямую побежал в свинарник. В открытые ворота громко позвал Амалию. А когда она появилась в проеме, солдат подбежал, обнял ее и волнуясь спросил:

– Теперь-то выйдешь за меня замуж?

– Да! – искренне ответила Амалия.

– Обручальное кольцо я тебе позже сам выкую.

– А зачем?

– Так вроде положено, – недоумевал Давид.

– Приданое тоже положено, а у меня его нет, – рассмеялась Амалия, – даже еще больной братик в нагрузку. Где жить-то станем?

Давид пообещал, что обо всем договорится в конторе. Солдат запаса успел заметить, что в совхозе появилось много новостроек и даже целая улица семейных домов.

– А что с Ниной Петровной? – тихо и с надеждой задал он вопрос.

Амалия молча и отрицательно покачала головой.

Из конторы Давид вернулся сильно расстроенным. Ему не то что дом, даже постель в общежитии не дали. Отдохнуть после армии и войн тоже не получилось. В совхозе шла посевная. На счету был каждый работник. Тракторист Шмидт должен был на следующий же день отправиться на самое отдаленное от реки поле, где уже бурили скважины для орошения. Планировалось с их помощью в несколько раз увеличить совхозные посевные площади.

Свои нехитрые пожитки Давид перед службой оставил на хранение у Амалии. Побрившись и переодевшись в гражданское, он поздно вечером, как всегда, побрел встречать с работы Амалию. Та в это время закончила в пристройке молоть ячменные отруби для корма. С лопатой в руках она сгребала остатки зерна в кучу. Над ней горела лампочка, высвечивая ее светлое лицо с румяными щеками. От резких движений из-под цветастого платка выбились русые косы.

Давиду почему-то стало жарко. Его охватило огромное желание. Он обнял, прижал к себе и жадно поцеловал Амалию.

Влюбленные всю ночь не сомкнули глаз. В пристройке за дробилкой лежали на слое рассыпанного зерна и мечтательно рассуждали о том, как теперь заживут.

Знать бы им тогда, что это была их первая и единственная ночь. Один лишь только миг, который им отвел бог, в которого они тогда отказывались верить…

Утром следующего дня Давида увезли за двадцать километров на совхозные целинные земли. Уже по огромному расстоянию можно было понять, что работать ему там предстояло безвылазно до глубокой осени.

Но война нежданно внесла свои коррективы. В один из дней конца июня на удаленном от поселка поле появился посыльный. Немощный Мартин приехал на бричке и поведал механизаторам о нападении немецких войск. Давиду и еще одному трактористу требовалось немедленно явиться в сельсовет.