Страница 6 из 11
«А я вот не сдох, Антон Иванович, до сих пор ноги таскаю».
Долохов, не оглядываясь, шёл назад. Паразит молчал. Он наказывать любил. А Долохов снова и снова повторял. «Не смог… не смог я. Простите, Анечка, Милош, Антон Иванович… паразит может, а я нет… не могу… не хочу».
В дом, где жили женщины, Ефим в этот день не пошёл.
Ларусы стекались медленно. Окружали людей, вставших в круг. Лица ларусов были неподвижны, а глаза… Паразиты смотрели во все глаза. Прилетели два вока. Сели, уставив свои сложенные пополам крылья в газон. Восемь ларусов ториан. Земляне. Их тянуло в круг, как на поводке. Они торопились. Их вело, тащило к играющим. На лицах будто было написано: «Что это вы тут делаете? Я только посмотрю». Мяч держал их взгляды, они следили за ним.
Ларусов собралось что-то около тридцати. Кинт сразу об этом сказал Бле-Зи, стоявшему к нему ближе всех.
– Тридцать два!
Но игра шла, и ничего не происходило.
Вот уже Кинт дважды зевнул, пропустил две подачи, получил в лоб мячом от Гранта. Рассмеялся натянуто. Вежливо послал разогревшемуся и побагровевшему генералу верхнюю боковую. Тот упустил и расхохотался:
– Крюком?! Где научился, летун?!
Подал Лукину.
– На Земле, не помню название где, лил дождь, и спасал только спортзал, – Кинт был доволен, он встопорщил крылья и оглянулся на своих ларусов.
Кру-Бе разговорился. Влупил по мячу, отправив Бле-Зи, тот неумело своими четырьмя пальцами переправил его Грассе.
– Когда я учился на Воке, – громко говорил Кру-Бе, – у меня был друг землянин. Его звали Бутанназиба… он был огромного роста и чёрен, как ночь. Говорил, что его имя означает рождённый вечером… Это было прекрасно… нам всем нравилось повторять его имя и у нас ничего не получалось. Тогда мы играли в волейбол через сетку. Бутанназиба стоял под ней и невозмутимо перекладывал мяч на другую сторону. Мало кому удавалось взять этот мяч. С тех пор мы любим играть обязательно вечером… У нас новый болельщик.
Долохов остановился посредине улицы, повернулся к толпе. Над толпой вскинулись руки, крылья, мелькнул… мяч… засмеялись… хохот.
В голове запрыгали картинки со страшной скоростью… потянуло вперёд. Здорово потянуло вперёд. Руки, ноги двигало и тащило.
Долохов деревянно пошёл. Прошагал в первый ряд. Его внимательные сонные глаза напряжённо ухватились за мяч. Не отпустили, дёрнулись вслед за ним к Лукину…
Лукин подпрыгнул.
Подал мяч прямо в Долохова.
Рука Долохова вскинулась вверх.
Глухой удар кистью.
Мяч со страшной силой полетел в Лукина.
В наступившей мёртвой тишине просвистел мимо отшатнувшегося Кру-Бе.
Лукин сделал три больших шага назад и всё-таки взял мяч, уже на излёте, едва не свалившись, послал его Кру-Бе.
Торианин упал, растянувшись в полный рост.
Кинт подпрыгнул, распахнув крылья, взревел на своём, на вокском:
– Охой!
– Ессс, – крикнул довольный Грант.
– Эни сай! – проговорил довольно Бле-Зи, что означало «отлично».
– Отлично, – проворчал, пряча улыбку Кру-Бе, – я валяюсь, а им отлично!..
Комиссия уехала поздно вечером. Они очень долго зачем-то находились в доме Долохова, потом в другом доме, доме Анны Хименес. Перешли в дом старика, и барак Милоша не забыли. Но, кажется, всё обошлось, и Скоробогатову не было задано ни одного вопроса. Ефим пытался просмотреть видео в бараке Артёма, но связь комиссия отключила.
«Нехороший знак», – подумал Ефим. Он хмуро посмотрел вслед отлетавшему боту, поёжился под ледяным ветром. Заблокировал ворота, активировал шаговое ночное освещение, отключил видео в доме Долохова. Вывел робота-уборщика и покатил в сторону бараков третьего ряда.
Ремонт дверей в бараке Долохова он прописал ещё вчера. Но отчего-то отложил это дело и правильно сделал. Было бы весело, если бы сегодня во время этой великой игры всех времён и народов обнаружился труп.
Вот и третий ряд. Пятый барак. Тихо. Но через мгновение у окна уже появились тупые лица ларусов. Они таращились в полусвет-полутень.
Ефим открыл дверь. Въехал с роботом внутрь. Пятно света на полу качалось вместе с фонарём.
«Этот ветер. Всё время ветер. Планета-пустырь. Пустырь с мертвецами. Жаль их. Тех было особенно жаль. Ты же знаешь, Долохов, – вот уже второй день подряд Ефим без конца говорил с Долоховым, – здесь есть дураки и есть те, кто себя в обиду не даст, а эти… жалкие, сами не жили, а другим – работа. Ходи за ними. Чёрт бы побрал тебя, Долохов. Чего привязался ко мне, за барак женский обиделся, что ли… славные, они, глупые… за Анну… да мне не до философий, парень, теперь ещё за убийство отвечай… какое убийство, совсем ошалели… мертвяки… похоронить – доброе дело сделать».
Долохов лежал, отвернувшись к стене. Уборщик подвёл робота ближе к кровати. Ларусы у окна развернулись к Ефиму.
– Тихха, – проговорил Богач. – Уборка. Сколько пыли. Это плохо. Под кроватями надо почистить. И двери, двери сломали, нехорошо.
«Не шевелится. Но этих ларусов не поймёшь».
Сумерки. Зачем мертвецам много света.
Выдвинулась тонкая пила, потянулась дальше, к шее Долохова. Ефим отчего-то вдруг вспотел, перед тем как запустить пилу.
– Стоять, Ефим Сергеевич.
Лукин сидел на кровати напротив. Откуда он взялся? В двери, в темноте, входили люди. Затарахтела вертушка вертолёта. Мелькнули крылья за окном в сумеречном освещении. Любопытный летун ударился глухо в пластик окна. «Тихха, – машинально подумал Богач, – тиххо ты, дуррра».
– Кто разрешил… Запрещено… посторонним, – пробормотал Богач.
– А ты ларусов за ворота выпустил, Ефим, – сказал Лукин, – переодели мы их. За что же ты их так не любишь? Живые ведь они. Я думал, что не живые. Дурак был. Они-то ещё поживут, я уверен, а ты сядешь. Долохов-то говорить начал, так-то, Ефим. Про тебя вот рассказал…
Долохов слушал, закрыв глаза. Там, где его Оля, сейчас лето. Веснушки у неё по плечам россыпью. Никогда не замечал. И кузнечики трещат в траве. Неужели домой…
Про бегунов и тушканчиков
Лукин опять шёл к Кру-бе – окончательно утрясти свой внезапный отъезд на Землю. На душе было муторно. Он не замечал морось, сыпавшуюся монотонно со свинцового неба, не видел каменные россыпи цветов. Но к Кру-Бе идти совсем не хотелось, и поэтому взгляд зацепился. Лукин остановился. Смешные, но, наверное, красиво. То ли цветы, то ли скульптуры. Они были розовые, синие, сиреневые, прозрачные – из местных самоцветов. Бле-Зи очень много рассказывал про них вчера, кто-то из его знакомых занимается ими.
Смотрел на цветы, на завитки, мокрые от дождя, а в голове крутился разговор с братом. Даже не разговор, а так, сообщение. Конечно, он сам всё испортил. Психанул как дурак. Глаза заломило от вдруг подступивших неожиданных слез. Хотелось домой. Спрятаться от всех. В детство, и уткнуться с головой в мамины ладони… и всё бы решилось, тогда всё решалось как-то само собой. Даже когда умерла бабушка, оказалось, что она стала звёздочкой, и в это верилось, и было светло и грустно. Понятное дело, что решалось кем-то, а не само собой, просто иногда так хотелось, чтобы кто-то взял на себя неподъёмное, и оно вдруг отступило бы, и отец сейчас был бы дома, с мамой.
Но брат сообщил, что отец совсем плох, он его поместил в пансионат.
– Как можно, ты идиот?! – проорал Лукин в видеосвязь. – Отец просил не сдавать его ни в больницу, никуда, что ему мало осталось, он сам как-нибудь, только бы дома. И не прошло и месяца, как мы сдали!
Видеосвязь брат отключил, как только Лукин принялся кричать. Что толку, что орал, самому стыдно. Он долго смотрел в тёмный экран. Сидит на орбите на никому неизвестном Ларусе и орёт.
“Приезжай и не сдавай, – сказал брат неделю назад, когда самочувствие отца ухудшилось. – А мне никак. Надо срочно назад. Кася вот-вот родит, диссер трещит по швам. От Ларуса до Земли ближе, чем от Торы, вот и давай, поживи дома. У тебя всё равно семьи нет. И да, меня точно в пансион сдай, если доскрипим и будешь решать этот вопрос”, – огрызнулся в завершение сказанного Киря. Кирилл. Кирюшка-ватрушка. Надо было срочно вылетать на Землю.