Чудо для Долохова

Кру-Бе пошевелился в своём кресле:

– После прилёта с резервации, я сразу сделал запрос по этому землянину. Удивительно, но в резервации проживает двадцать один ларус с самого первого заражения. Как они выжили, ведь тогда их очень боялись и на Воке взялись уничтожать трупы в реакторах. Их паразитам около пяти лет. Мне кажется, если бы мы поняли, зачем появлялись эти корабли, зачем им разумные существа недоумки, мы бы поняли, что происходит с ларусами. Какова цель заражения? Уничтожение, подчинение…

– Добавьте сюда перевоспитание, – буркнул Лукин.

– Новый миссия? Вы действительно в это верите? – насмешливо сказал Кинт.

– Перевоспитание в жителей будущих колоний. В добрых и послушных. Бескровное завоевание. Почему так думаю? Потому что не вижу желания воевать у «чёрных кораблей», и добрых намерений не вижу. Если бы на Малом-2 не удалось бы тогда подбить их, отправив обратно туда, откуда они явились, сколько бы еще открылось таких резерваций. Жаль лишь, что успели уползти обратно. А что, если это программа. Растёт внутри такой вот искусственный интеллект… но тогда его тоже можно менять?

– Хм, – проговорил Грассе. – Можно предположить, что паразит будет взрослеть, его подопечный вскоре будет послушен…

– …своему паразиту же. Осталось выяснить, сообщаются ли между собой паразиты, – закончил Кинт.

– Так, – вдруг сказал Лукин, – я хотел бы пожить там, в резервации. Например, заметил свободную койку в доме Милоша. Но лучше всего бы – в доме Долохова. И ещё… Устроить бы там футбол… или волейбол… Дети, игра, и всё такое, – он обвёл глазами собеседников.

– Интересная идея, – сказал удивлённо Кру-Бе.

– Очень! – воскликнул Бле-Зи.

– А я бы сыграл в баскетбол, но там нет корзины, значит, волейбол. Скорость… футбол – это скорость, а в волейбол можно потоптаться на одном месте, это больше подходит для ларусов, – задумчиво сказал Грант, – возьмёте меня с собой, Лукин?

– Без вопросов! – кивнул, выглянув из-за Грассе, Лукин.

– Пожалуй, я бы тоже сыграл, – сказал Кинт. – Мне интересно.

– И я, – решительно сказал Бле-Зи.

– Поддерживаю, – сказал довольный Грассе, потирая руки, – волейбол, знаете ли, на этом сером отвратительном газоне, будет моим протестом против этой резервации.

– Неужели вы могли подумать, что я буду против, – рассмеялся Кру-Бе. – Знаете, вид комиссии, играющей на поле посреди резервации, послужит хотя бы тому, что дело продолжат рассматривать.

– Хочется их услышать, – сказал Лукин.

– Нам надо всё обговорить, – кивнул торианин…

«Тварь ли я, или право имею… Кто это сказал. Почему?» – Долохов шёл по улице. Еле волоча ноги. Не глядя по сторонам.

Да и на что тут смотреть. Коробки-дома, дорожки правильные, проложенные и спроектированные роботами. Это тебе не тропинки во дворе, которые петляют где угодно, только не по проложенным тротуарам.

Долохов не мог долго ходить. И не мог долго лежать. К нему приходила Анна, садилась на край кровати.

– Я всё время думаю, что, если бы он родился.

Всё время она заводила разговор о ребенке, который погиб.

– Он не мог родиться, Анечка, не мог. У ларусов дети не рождаются, – отвечал Долохов ей.

– Да, ты говорил.

– Мы теперь… как жабы, уснувшие в зиму. Тело застыло, кусок глины. Ещё кажется, что вот-вот отогреешься, а оно застывает всё сильнее.

Он ещё говорил, а Анны уже не было.

Анну он не знал. Он видел, как Богач входил в её дом с роботом. Потом оттуда вынесли её труп. В чёрном мешке лежало укороченное на голову тело.

Тогда она пришла к нему в первый раз. Красивая. Она всегда была красивая, пока не обгорела.

А иногда приходил тот парень. Лицо его было теперь живым, глаза горели лихорадочным огнём.

– Привет, Милош. Хорошо выглядишь, как живой. Да ты просто красавец. Ты счастлив?

Парень отбрасывал длинные волосы, падающие на лицо, смеялся невесело.

– В чём счастье, Артём? Ты знаешь? – голос Милоша доносился издалека и был рядом одновременно.

– Жить хочется, Милош, только и всего, такая мелочь, – тихо отвечал Долохов. – Где был? Что делал?

– Да, Артём, да! Дома был! Сидел на полу и смотрел, как пляшут пылинки на солнце. Нина живёт с другим. Дочка его называет папой…

А Милоша уже не было.

Он опять один…

Долохов свернул направо, к хозблоку.

Время появления Богача. Скоробогатов Ефим. Обслуживающий персонал, степень доступа третья, высокая. Проходил по баракам, заглядывал в тумбочки после посещения родственников, забирал то, что принесли. Запускал уборщика улицы шебуршать щёткой по дорожкам. Паразиты к нему привыкли. Порядок паразиты любили.

Долохов дошёл до хозблока.

«Тварь ли я, или право имею…»

Богач – невысокий, жилистый, с вечным насмешливым прищуром обычных серых глаз. Все у него выходило быстро и ладно, словечки гладкие, шутки-прибаутки сыпались, как горох, стукались сухо и пусто.

Ефим выкатил робота-уборщика. Обошёл Долохова, остановившегося посредине серой дороги.

– Чего тебе? Что ты сюда всё ходишь? – проговорил Богач, стараясь не смотреть в глаза.

Так учили обращаться с ларусами. Опасные они. Ганса в прошлом году один такой дверью придавил. Придурки, что с них взять. Но отвечать надо, как положено, а то уволят. Везде видеосистем навтыкали. Будет жаль, за этих идиотов хорошо платят.

– Иди домой, Долохов. Домой иди, говорю. Домой.

«Тварь ли я, или право имею… А тварью быть не хочется… Как же не хочется быть тварью…»

Артём прошёл мимо Богача и остановился.

Тот покосился на него. Долохов стоял совсем близко, безучастно глядя в одну точку на тяжёлом подбородке Богача. Богач не выдержал, повернулся к роботу.

Долохов обхватил его за шею правым локтем. Сжал мёртвой хваткой. Мышцы сжимались на раз-два. Как домкрат. Ещё. Ещё сильнее…

Богач захрипел.

Схватился руками за локоть.

Долохов оторвал Богача от земли. Ноги в форменных берцах дрыгнулись в воздухе.

– Тварь, – просипел Долохов непослушными губами. – За что ты… Анну… Милоша… Антона Ивановича…

«Тварь ли я…»

Долохов отпустил.

Ефим рухнул на колени. Ткнулся лбом и руками в серый газон, качнулся из стороны в сторону. Закашлялся хрипло. Рывком поднялся. Ноги дрожали.

– Ты… иди отсюда, Долохов… домой иди, – прохрипел он, стараясь говорить, как ни в чём не бывало. Везде камеры, проклятые датчики.

Долохов смотрел мимо Богача. За ограду. На садик с каменными цветами. Он их видел впервые. Они все здесь такие. Каменные.

Паразит молчал. Наказывать он любил. Хватило одного раза постоять у окна дома, где жили женщины. Когда там был Богач. Ларусы часто стояли снаружи. Любопытны они как дети.

А старик приходил лишь однажды.

– Антон Иванович, зачем ты прилетал на Шанору-то? На фестиваль светящихся ночей? – спросил Долохов.

– Я позже прилетел. После этого самого фестиваля в аккурат и прилетел, Тёма. Думал сына забрать, шестнадцать лет мальчишке. Он так мечтал увидеть эту светящуюся Шанору. Отписали мне письмо по галактической, адрес взяли в его почте. «Ваш сын скончался от неизвестной болезни, которой заразился во время обстрела городской набережной…» Хотел похоронить по-человечески, а его – в реактор… Испугались. Себя бы лучше испугались. А потом и чёрные во второй раз прилетели. Я хоть им в глаза посмотрел. Пустые глаза-то, Тёма, без опознавательных знаков. Боятся.

И курил. Курил жадно, самокрутка выгорала наполовину от одной затяжки, края её тлели.

– Смешно, понимаешь. Вредный я. Паразиту говорю – водки хочу. Плеснёшь в стакан, говорю, накатишь, и такое тепло… чувствуешь, поплыл. Хорошо. А если, говорю, сигаретой затянешься… Ну, он меня и придавил сразу накрепко, не продохнуть, проще сдохнуть, так скрутило, Тёма… Видно, решил, что трудновоспитуемый я. А я не пил, Тёма, нельзя мне было, сердце больное. А потом и этот прибил. Надоел я ему. «Что ж ты, говорит, такой жалкий-то». Пожалел! И убил. Робота своего привёл и голову-то чик. Ни крови тебе, ничего. Чистая работа. Одно слово – уборщик. А я, Тёма, так странно, из угла смотрел, из правого верхнего, выбило меня туда сразу, как он по шее-то чикнул… Стало быть, живые мы.