Страница 45 из 55
— Тарту, — сказала девушка.
— Неужели?
— Да.
— Я хотел бы познакомиться с вами.
— Душа болит? — спросила она. — Может, хотите исповедоваться?
Мужчины, вы сделали себя достойными осмеяния. Против вас имеется достаточно боеприпасов. Но вы сами виноваты. Кто заставляет вас так много болтать? Сколько отчаявшихся мужчин в мировой литературе, сколько их в фильмах? Вы говорите мне о «Мыслителе» Родена и «Дискоболе» Мирона. Знаете, пусть лучше Вертер взойдет на пьедестал и возьмет за руку колхозницу.
— Душа болит, — ответил я. — Но исповедоваться не хочу.
— А чего же вы хотите?
— Всего. Хочу быть с вами.
— Вы одурели. — Она шагнула к двери. — Выходите, поезд идет в депо.
Мы вышли на перрон. Пустой и просторный. Над асфальтом гулял ветер. В стороне светился буфет. Слышалась песня «Для песни нужна тишина!»
— Ну?
Я пожал плечами. Часы показывали без четверти час.
— Я провожу вас.
— Пожалуйста, если хотите.
— Мне все равно нечего делать.
— Ничего себе комплимент.
— Я и не собираюсь делать комплименты.
— Вы любите искренность? — спросила она и помахала сумкой.
— Я астроном. Вернее, астрофизик. На пятом курсе.
Иногда приятно это сказать. Но она поняла и ответила:
— Желаю удачи.
— Спасибо.
Она рассмеялась.
— Вы хотите быть интересным?
— Нет, — ответил я. — Не хочу.
— Этим вы и делаете себя интересным.
— Нет. — Я обиделся. — Не надо меня анализировать. Я не хочу знать, какой я.
— Вы сами знаете это лучше.
Эта словесная перестрелка вызвала у меня раздражение. Я спросил:
— Где вы живете?
— Отсюда направо, через парк.
Был сильный ветер. Тени от деревьев то летели прямо на нас, то убегали далеко вперед. В вершинах деревьев шумело.
— Что вы все-таки думаете обо мне? — спросил я.
— Вот видите, вы не можете успокоиться. Вам не все равно.
— Нет, я подумал, не сердитесь ли вы на меня за назойливость.
— Нет.
Это было именно то, что я хотел услышать. Теперь я мог идти спокойно и думать о разном. Например:
Моруа (и, вероятно, многие до него и после) как-то сказал, что настоящий человек состоит из двух половин: мужчины и женщины. Это так и есть. А как же со мной? Контролершу под ручку — и готов человек? А может, и не стоит анализировать и умничать? Пять дней тому назад у меня еще был отпуск, я в деревне у матери косил сено, плавал, по вечерам ходил в кино. Нормальный образ жизни, физический труд, никаких проблем. Но это не помогает. Может быть, молодых поэтов следует посылать возить навоз, может, это окажется для них стимулом, — не знаю. Но есть вещи, от которых уже никуда не убежишь, которые вечно будут выпирать наружу.
Моруа…
Нет, не это; милая девушка, ты не подходишь к этому сверхутонченному обществу. Я же знаю. Одиннадцатый класс, первый курс; мы с друзьями переделывали мир. Разговоры долгими зимними вечерами, споры до ссор, сухое вино — с бутылки каждому доставалось лишь по рюмке — затем все стало меняться; нам сказали, что молодежь сознает свое место во времени и пространстве, молодежь умеет ценить любовь и заботу старших; когда-то я писал стихи о сиамских женщинах, эти стихи давно уже брошены в печку. Да, было время… и моя любимая сказала: «Уходи к своим мальчишкам, я нужна тебе только для того, чтобы целоваться». В моду вошла поэзия, соблазнительного вида барышни писали в кафе стихи на бумажных салфетках, юноши с трубками рисовали черепа и надгробия, эротическая земная скорбь струилась вместе с табачным дымом над столами. Был экономический подъем. Виллем Гросс написал в то время роман «Продается недостроенный индивидуальный дом». Многие удивились, что я решил изучать астрономию, удивлялся и я сам, да иногда и сейчас удивляюсь…
— Теперь вы совсем загрустили.
Она остановилась и посмотрела на меня. Глаза женщины. Я хотел быть очень честным, но ничего не приходило на память. Я спросил:
— Как тебя зовут?
— К чему это?
— Скажи все-таки.
— Эстер.
— Это значит «звезда». На каком языке?
— Не знаю.
— Древне-еврейский. А…
— Что?
Я смутился. Конечно, нам известно, как кушать, спать, как ходить, как говорить. Это так прекрасно. Так эстетично. Кто поступает иначе, тот идет на распятие, на костер, в новейшее время — в крематорий.
Знакомая штука. Теперь она мне снова вспомнилась.
— Есть ли все-таки у каждого человека своя звезда? — мило спросила она, чтобы переменить тему.
— Не думаю. Но мы можем так думать.
— Давайте так думать.
И мы принялись думать. Посмотрели вверх. Август вполне подходящий период для наблюдений. Падали звезды. Эстер вскрикнула от восторга. Она уже не считала меня чужим. Я объяснил ей, что в августе часто бывают метеорные дожди, оттого и эти падающие звезды (50 шт. в час на га). Мне казалось, что она слушает меня с большим интересом, как и следует слушать молодого ученого.
— Теперь вы довольны? Я имею в виду сегодняшний вечер, — спросила вдруг Эстер.
2. Эстер
Энн уставился на меня с глупым видом, похоже, он не совсем понял, что я хотела сказать. Мы уже подошли к моему дому; я подумала, не пойти ли вкруговую через какой-нибудь двор, мне не хотелось, чтобы он что-нибудь узнал обо мне. Да, в поезде он мне по-своему даже понравился, я позволила ему проводить меня, ночь была такая красивая и теплая, вот и все. Все они одинаковые, может, один с более тонким обхождением, другой немного грубее — но как ему все это сказать? Как ему сказать, что наверху, в комнате меня ждет Велло? Темно, листва закрывает окна — может, Велло нас не заметит? Вероятнее всего, он спит. А этот парень… Не знаю — как будто хочется еще увидеть его, когда-нибудь потом, если…
— Мне пора идти, — сказала я.
— Да?
Недолгое молчание. Я поглядела в сторону. В каком-то окне погас свет. Затем он положил мне на плечи руки. Мне не хотелось целоваться, я оттолкнула его. К чему поцелуй? Он может показаться разрешением, сговором, обязательством, особенно в такую августовскую ночь, которая не допускает шуток, потому что в воздухе уже пахнет осенью, в садах светятся яблоки и душистый горошек, а на пляже скоро вытащат из воды на песок деревянных слонов.
— А я теперь знаю, где ты живешь, — усмехнулся он, не убирая рук.
— Ну и знай себе.
— Я приду и разыщу тебя.
— Не приходи. Мне надо заниматься.
Мой ответ был далеко не категоричен и не убедителен. Но я не стала вдаваться в подробности.
— Уходи, — сказала я довольно беспомощно.
Он долго глядел на меня. Потом вынул из-за пазухи записную книжку и карандаш и отошел к фонарю. Нацарапал там что-то и сунул бумажку мне в руку.
— Мой телефон.
— Оставь его себе.
— Ты понимаешь, что у меня есть телефон?
— Хватит шутить.
— Бери.
И он запихал бумажку мне в сумку. Какой самоуверенный жест! Или он думал, что я в бессонные ночи стану орошать этот листок слезами? Мы стояли почти вплотную друг к другу, и я поняла, что он, как капризный ребенок, не хочет уйти без поцелуя. Все его поведение говорило об этом.
— Иди, — повторила я. — Будь умницей.
Он не ответил.
— Пойми, мне нехорошо… Извини. — Такие слова иногда действуют, и я надеялась, что он достаточно умен, чтобы понять это. Ведь обычно они замечают только себя.
— До свидания, — прошептала я быстро и хотела уйти. Но его поцелуй все-таки попал мне в щеку. Это было бессмысленно. Обнимая меня, он спросил:
— У тебя есть… кто-нибудь?
Я не ответила.
Он убрал руки. Затем дверь с грохотом захлопнулась, и я оказалась на темной лестнице среди привычного запаха краски и затхлости.
Я включила свет. В списке жильцов нашла фамилию тети. На стенах были старые обои в голубых цветочках. Я почувствовала под рукой скользкие перила. Слева висел плакат: «Храните деньги в сберегательной кассе. На сбереженную сумму вы сможете приобрести ценные вещи!» Румяная блондинка смотрит в мою сторону и указывает на комнату, битком набитую роялями, телевизорами, фикусами и прочим барахлом. Я стала подниматься по лестнице. Ступеньки скрипели…