Страница 46 из 55
осенним вечером в прибрежных водах стоят проволочные клетки для птиц холодное серое небо я бегу босиком к берегу приближается шторм поднимается вверх птичья стая летит на море
…уже несколько месяцев я не могу избавиться от этого сна. Он вспоминается в самых разных местах. Вдруг. И тут же исчезает.
Я подошла к дверям своей квартиры, нашла в сумке ключ и тихо открыла замок. Велло был в постели, но не спал. Мне вдруг не понравилось, что он здесь живет, как будто мой муж. Но так оно было. Тетя ведь знала, что всегда, когда она уходит на работу, Велло остается. Но она ничего не говорила. Наверное, не придавала этому особого значения. Она уже старый человек и многое повидала. Да мы никогда и не были особенно близки. После маминой смерти она взяла меня к себе. Мне было тогда шестнадцать, и тетя не стала разыгрывать мачеху.
Я зажгла на кухне свет.
— Я ждал тебя. Даже хотел идти встречать, — улыбнулся Велло, приподнимаясь.
Я посмотрела на него, улыбавшегося мне в зеленоватом свете настольной лампы, и вдруг что-то закружилось у меня в голове. Это неопределенное чувство возникло уже внизу, на улице. Теперь я поняла, в чем дело. Меня раздражало внешнее сходство Велло и того другого парня. Оба брюнеты, крупные носы, карие глаза. И что-то общее в выражении лица.
Только… не этот Велло, нет, ни в коем случае, совсем другой, там, в Летнем саду…
От этого и закружилась голова.
Велло заметил это.
— Тебе нехорошо?
— Нет, что ты, — поспешно улыбнулась я.
— Уж не беременна ли ты?
— Нет-нет, не бойся.
Не хотелось больше говорить об этом. И я чувствовала, что если и случится что-нибудь такое, я не посмею сказать Велло. Как ты расскажешь про это чужому парню?
Велло, с которым я живу уже четыре месяца, все еще кажется мне именно чужим…
я бегу босиком к берегу приближается шторм поднимается вверх птичья стая и летит на море
— Пожалуйста, не входи, я помоюсь, — с этими словами я закрылась на кухне.
Я действительно устала. Впечатления действуют на меня ужасно быстро. И всякие впечатления. Ощущения утомляют меня. В саду шумели деревья. И в стороне на какой-то белой стене металась беззвучно тень от ветки, похожая на руку великана, на сачок для бабочек, на лешего. День идет за днем, и жизнь можно укоротить или продлить, если надо, но только, кажется, с этого конца, так как о другом конце ничего не известно. На станции загудел паровоз. Еще раз. Из крана с журчаньем текла вода. В соседней комнате был Велло, но я чувствовала себя совершенно одинокой. Скоро экзамен по истории.
— Эстер!
— Иду, иду.
Я закрыла кран. Ветер шумел еще сильнее. Вдруг начнется ураган? Что тогда изменится? А может, изменится?..
Я поступлю на юридический. А кому это нужно? Я, Эстер Тарьюс, никогда не поднимусь до кресла адвоката или прокурора, мне в руки не дадут меча правосудия и весов; мои глаза не завяжут, да я и не хочу. Но если так случится, то пусть прежде всего завяжут мне глаза, вот именно. Завяжут глаза и уши, чтобы я ничего не чувствовала и не знала. Только тогда это имело бы смысл, ведь предубеждения во мне заложены с самого рождения. К чему мне наука и закон?
Мне хотелось, чтобы Велло позвал меня.
— Эстер!
Позвал-таки.
Я не ответила.
Я стояла у окна. В стороне на стене металась большая тень. Хлопнула дверь, вошел Велло, обнял меня. Вообще-то он добрый и отзывчивый человек. Теперь мы стояли у окна вместе. Глядите на нас, вы, ни разу не рискнувшие шагнуть в сторону, глядите, пока глаза у вас не вылезут на лоб! Здесь стою я. Но подумав об этом, я вдруг заплакала. Я была сама себе противна: неврастеничка, плаксивая девчонка, у которой квартира на втором этаже, водопровод, книги на полке, цветы в вазе, аспирант-философ в постели — чего же ты, старая дура, ревешь? Неужели из-за этой тени там на белой стене, среди черной и ветреной ночи?
Велло отвел меня в постель и раздел. Дурь прошла, меня вдруг охватила усталость, я уже ни о чем не думала и заснула как убитая.
3. Энн
Сегодня в столовой доцент Шеффер говорил с нами о так называемой научной фантастике (science fiction), он считает, что эта литература портит молодежь и ее почитателям никогда не стать настоящими учеными. Они с головой зарываются в книги и уже видят себя летящими на Венеру или к туманности Андромеды. А в вузе выясняется, что полеты к дальним мирам еще так далеки, что вряд ли вообще осуществимы, а если они и состоятся, то всех сразу не возьмут, так что бедный юноша должен пока удовлетворяться вычислением спектров и самодвижений.
Ах, если бы на самом деле все было так просто!
Недавно в газетах снова писали о парадоксе Штёрмера. Начиная с 1927 года, регистрируется слабое эхо сигналов коротковолнового радиопередатчика. В 1960 году была выдвинута гипотеза о том, что мы имеем дело не с обычным эхом, а с сигналами межпланетной автоматической станции.
Доцент Шеффер посмеивается над такими гипотезами и считает, что это не наука, а поэзия, причем последнее сказано с ругательным оттенком. По-своему, он, конечно, прав, ведь он ученый. Но мне кажется, что эта поэзия вводила в искушение и меня, дразнила в те вечера, когда я днем перед этим решал стать настоящим ученым.
Летом, после окончания средней школы, мы с другом путешествовали, ночевали на сеновалах, на свежем сене и слушали, как наверху под крышу задувает ветер и шумит в травинках.
Мы говорили о мифических аэродромах Африки и о черепе мамонта, в котором обнаружено якобы пулевое отверстие; о путешествии Адамского на Венеру, о летающих тарелках и изображениях космических кораблей в росписях древних пещер; о том, что по последним данным Тунгусский метеорит опять оказался полым телом, о том, что один из спутников Марса также, вероятно, пустотел. В то время еще не знали, что мозг дельфина весит больше, чем мозг человека. И потому, что мы этого не знали, мы и сумели каким-то образом вынести груз окружающей нас таинственности. На улице посвистывали ночные птицы. Взгляд был прикован к тусклому клочку, видневшемуся в проеме над головой, а небо поднималось все выше и выше, как холодный купол. Я понимаю, как далеко все это от серьезной науки доцента Шеффера. Да и вовсе не жажда знаний заставляет нас думать о таких вещах. Именно от избытка знаний приходят ненужные мысли и желания, так думаю иногда я, простой человек, который часто ощущает прекрасное и великое желание идти, идти куда-нибудь далеко, куда-нибудь высоко, идти, делать, быть, убивать львов, открывать новый элемент и так далее.
Что мне делать, уважаемый доцент Шеффер? Может, вы одолжите мне свою маску умного человека? Не отправиться ли нам на карнавал умных людей танцевать полонез и мазурку? А затем мы стали бы лить свинец на счастье…
В доме тихо. Читать не хочется. Закрываю книгу наивыдающегося философа. Великая интеллектуальная конструкция нагоняет зевоту. Я распахиваю окно. Город укладывается спать. Что делают они там, за окнами? Спрашивать, не надеясь на ответ, напрасная трата сил. Лучше просто воображать.
Но перед моими глазами почему-то возникает картинка из учебника для начальной школы, на которой отец читает газету, мать книгу, дедушка слушает радио, бабушка (не обращая внимания на средства массовой коммуникации) вяжет чулок, а дети играют. Я представляю себе тысячи подобных квартир в этом ночном городе, причем деятельность всех семейств синхронна. Все бабушки вяжут в одном и том же ритме, все отцы читают статью «Во французском парламенте», все матери держат в руках «Жизнь и любовь» Таммсааре, все дедушки слушают песню про черного кота, все дети крутят красно-синий полосатый волчок. Затем один из читающих чего-то пугается, бежит к окну и распахивает его; он понимает, что жить осталось, возможно, совсем немного, надо бы что-то сделать, может, надо крикнуть другим читающим, слушающим, вяжущим, играющим: распахните все окна, давайте познакомимся, скоро наступит ночь! Почему он не кричит? Тихо вокруг.