Страница 44 из 55
В стороне дремала женщина, еще дальше — мужчина. Два молокососа глядели из открытого окна в ночь. Я немного пьян. Юрка и Вяйно затащили меня с собой. Оркестр играл танго. Танго олицетворяет наши тайные мечты. Ветер раздувал гардины. Это так красиво. Раньше обо всем этом сказали бы: как в кино. Теперь не говорят, теперь фильмы стали строгими. Чистыми. Никто больше не льет глицериновых слез, никто не танцует танго, гардины не развеваются на ветру. Современный человек как будто пытается скрыть свои чувства, и разобраться в них можно лишь с помощью разума. И я сомневаюсь, есть ли, в чем разбираться, есть ли, что скрывать. Нищему довольно трудно притворяться богатым. Разумеется, и богатый может притвориться нищим, но тогда его совесть явно не чиста, а мысли не честны.
Засвистел поезд, гудок рассеялся в белом тумане. Река. Грохот колес на мосту. Снова привычный стук. Не слышно коростели. Мне двадцать три года, я прохожу практику в обсерватории, я студент. «Посмотри-ка, звезды и сейчас сияют там, наверху. Интерес к ним приобретает материальную основу и окупается», — сказал доцент Шеффер. Старик любит иронию. А я? Белые цветы на железнодорожной насыпи…
— Ваш билет?
Я поднял голову и увидел девушку с компостером в руке. «Пробейте мой нос», — хотел я сказать, но тут же вспомнил, что билета я не купил. Конечно, едва успел на поезд.
— Нет билета.
Сказал, не думая.
— Нет?
— Нет.
Я кивнул. В ее взгляде было явное сочувствие. Мне стало жаль себя. Ведь нам, бедняжкам, так приятно, когда нас понимают, когда нам сочувствуют. Нам хочется, чтобы нас жалели, и мы смеемся над своей слабостью, до конца уверенные в том, что на сочувствие не стоит рассчитывать…
Мне показалось, что ее зовут Мээли.
— Неужели нет? Поищите.
Я встал.
— Нет. Честное слово.
Поезд замедлил ход. На горе появились огни обсерватории. А я проезжаю мимо, я еду в город, домой.
— Что же с вами делать?
— Не знаю. Делайте что угодно.
Женщина, дремавшая до этого в стороне, проснулась и с нескрываемым интересом разглядывала нас. Ну что же, гляди, гляди…
— Пройдемте.
— Я?
— А кто же еще?
Мой дух протеста исчез бесследно. Я пошел за нею. Вагон качнуло на повороте, она ухватилась за скамью, и я понял, что она такая же девушка, как и все остальные. Голубое платье, черные волосы.
Она распахнула дверь. Мы вышли в тамбур и я увидел: входные двери не закрыты, свет от окон вагона ложится на траву, на листья подорожника, на кусты ольхи. Громко стучали колеса.
Я покачнулся. Пожалуй, нарочно.
Она ухватилась за меня.
— Ой, — прошептала она.
Запах ее волос…
— Милая контролерша, — заговорил я вдруг как ненормальный ей в ухо, — милая контролерша, не веди меня к проводнику. — Я подождал. Колеса стучали. Медленно, но решительно она оттолкнула меня.
— Так почему же у вас нет билета?
— Не успел.
— Конечно, по запаху чувствуется.
— Друзья.
— Пускай тогда друзья и штраф платят.
— Они остались там.
— Ну и что?
— Будьте человеком.
— Я не могу быть доброй со всеми.
Что-то в поведении девушки или в выражении ее лица заставило меня продолжать комедию. Я прислонился спиною к двери, увидел стоп-кран, его красный рычаг засиял перед моими глазами. Если дернуть? Вот был бы удар по мещанству, подумал я, никакой езды, нарушение графика, новые ситуации, замешательство…
Поезд замедлил ход.
Остановился.
Тишина. Сошел какой-то старик в очках.
Свисток. Сдвинулся с места пейзаж — настолько, насколько свет поезда выхватил его из темноты. Снова застучали колеса, этот стук усугублял банальность моего положения.
— Меня зовут Энн.
— Что вы хотите этим сказать? — спросила она, и до сих пор сдерживаемая улыбка невольно появилась на ее лице.
— То, что я не всякий. Я большой и умный. Я знаю много интересных вещей.
— А именно?
— Вот встретимся в другой раз — расскажу.
Я поднял глаза.
Казалось, мне сейчас станет плохо. Вагон мотало. Мимо заманчиво проплывал освещенный лес. На траве сверкала роса, не было видно ни одного зверя. Наверное, они укрылись в темноте. Ноги мои потели, я не знал, о чем говорить. Все-таки мы мужчина и женщина.
— Не обращайте внимания, — сказал я. — Это чепуха.
Я снова посмотрел в ночь.
Прямо напротив меня, низко над лугом вместе с нами двигалось созвездие Цефея. Альфа Сер — изменчивая звезда, под названием цефеида с долгим периодом. Большая ель заслонила ее на мгновение. Взлетела ворона.
(Эта изменчивая звезда напомнила мне почему-то одну мою фантазию школьной поры. Я представлял себе нашу землю заселенной только головами. Примерно так, как в новелле Тугласа «Воздух полон страстей». Головы размножаются путем деления. Все это — результат сотен миллионов лет развития, или прогресса, человечества. Затем одна голова во время космического полета получит какое-то облучение и вернется на землю. Ученые установят, что если эта облученная испорченная голова встретится на земле с какой-то другой головой, имеющей точно соответствующую ей критическую массу, то начнется своего рода цепная реакция, и все живущие на земле головы с ужасным грохотом рассыпятся на составные части. И ведь найдется голова с соответствующей критической массой и — о несчастье! — она почувствует необъяснимое притяжение к своему опасному партнеру. Она придет, откроет дверь и скажет в освещенную солнцем комнату: «Я люблю тебя, Би». А конец будет таким: некий астроном (где-то?) увидит этот взрыв и назовет новую супернову в честь своей возлюбленной Лилия Кентавра (земля покажется «им» расположенной в этом направлении).
— Почему вы…
— Что?
— Почему вы пошли в контролеры?
Она смущенно улыбнулась.
— Чтобы меньше воровали государственные деньги?
— Да я не настоящий контролер, — ответила она. — Я общественный… В свободное время. Я живу в Тарту. А так можно летом бесплатно съездить в Эльву искупаться.
— Купаться так поздно? И одна?
— Случается.
— Значит, вы ездите без билета, чтобы кто-нибудь другой не мог так ездить?
— Моя тетя работает на вокзале. Просто поэтому.
Она говорила отрывисто, а я ее разглядывал. У нее был волевой подбородок, но он переходил в очень мягкие губы, она напоминала мне одну девицу из магазина радиотоваров, с которой мы на какой-то вечеринке целовались в прихожей
— Так вы и ездите в Эльву?
— Мхм.
— И вам нравится придираться к пассажирам?
— Перестаньте.
— Почему?
Почему, почему. На горизонте обозначилась тартуская телевышка, затем город под нею. Я уже совсем протрезвел: я слушал ее. Она говорила. Я не знаю, зачем она говорила. Я не просил ее говорить. Я узнал о ней многое. Но она сама отвечает за свою откровенность, решил я. Я не просил доверия, я просил лишь снисхождения. Она рассказала, что два года работала чертежницей, теперь готовится к вступительным экзаменам в университет. Собирается на юридический.
— Значит, вы не добрый человек? — ляпнул я наобум. Промелькнули первые огни Тарту.
— Почему?
— Хотите изучать юридические науки?
— Да, хотелось бы.
— Ищете правду?
— Пожалуй.
— Но правда горька, — произнес я избитую фразу.
— Не знаю.
— А билеты вы так и не проверили.
— Мхм.
Знакомства завязываются так быстро. От нас, эстонцев, этого трудно ожидать. Но это хорошо, мне всегда хотелось, чтобы на этом небольшом клочке земли, в этом маленьком городе мы отказались бы от самовлюбленности. Почему мы боимся улыбнуться? Известен ли кому-нибудь лучший выход, знает ли кто иной путь? Это же такой простой сигнал: уголки рта поднимаются, в глазах появляется огонек. И по ночам в окнах совсем другой свет и смысл, совсем другое выражение под нашим однообразно серым небом.
— Моя вина.
— В чем?
— В том, что билеты остались непроверенными.
Она пожала плечами.
Мимо проплыла женщина с желтым флажком в руке. Над вокзалом поднимался белый дымок. Я хотел продолжить знакомство с этой девушкой, даже, может, хотел и большего. Этим летом я был так одинок. Не «безумно одинок», нет, просто одинок. Доцент Шеффер счел бы это второй мировой скорбью (возраст 22–25 лет) и велел бы просто работать, работать и еще раз работать…