Избранное

Барак разноголосо и устало хохочет.

Заулыбалась и сама Домна, носатая, большелицая.

А я гляжу на ее могучую фигуру, и мне вдруг приходит в голову: а ведь из всех мужиков в этом бараке она больше всех походит на мужика… Потому что все мужички навроде нас да деда Фансофия.

А Домна уже меня теребит:

— А ты чего молчишь, жених?

— В таких случаях третий — лишний, — отшучиваюсь я и чувствую, как жарко вспыхивают уши.

— Верно, Пёдор! — кричит сквозь смех Фансофий. — Ты уж уступи Домнушку пилоставу, ладная парочка будет: в одной семь пудов, в другом три с полтиной…

Меня цепляет за руку Зоя Ласей, девушка лет двадцати двух, круглолицая, востроглазая.

— Федю я никому не отдам! Сама буду готовить из него жениха.

У меня начинают гореть не только уши, но и щеки, однако не хочется оставаться в долгу. И я говорю Зое:

— Хм, готовить… А я, может, уже… готов!

— Да?! — Зоя, стремительно повернувшись, оказывается против меня, нос к носу, серые глаза ее блестят. — А ну, докажи!

— Докажи! — кричат вокруг.

— Как это? — бормочу я.

— А поцелуй меня! — говорит Зоя. Курносое, вызывающее лицо ее и вся она, такая круглая, сильная, совсем рядом со мной.

А я не знаю, что делать. Ленька мигает мне, мол, давай, не зевай! Ну, а как давать-то? Что нужно-то? Как приблизиться к девичьим губам?

— Слабо́! — кричат со всех сторон. Но моя стыдливость сильнее этих криков.

Не знаю, как бы я выкарабкался, если бы в барак не вошел долговязый Македон.

— Эй, писарь! — сказал он, уставившись на меня пронзительно. — Дуй к себе! За тобой, как за барином, прислали тройку удалую…

— Какую тройку? — спрашиваю я, ничего не понимая.

— Беги, беги! — говорит Македон, осклабившись.

— А вот и не доказал, Федя! — говорит Зоя.

— При народе-то какой толк, — защищаюсь я.

— Верно, Пёдор! — опять хихикает дед Фансофий. — При народе-то только себя раздразнишь…

На улицу мы выходим вместе с Ленькой. Он спрашивает сочувствующе:

— Что случилось, Федя?

— Сейчас узнаем. — Я бодрюсь, а мне так тревожно-тревожно…

У нашего барака стоит лошадь, запряженная в черную кошевку. У меня внутри похолодело: кошевка-то начальничья, начальника лесопункта.

Забежал я к мастеру, там незнакомая тетка сидит, укутанная в большую шаль.

— Федя, ты хорошо ли составил сводку-то? — спрашивает меня Анна Трисчетная, а у самой лицо испуганное.

— Да нормально вроде… А что?

— Начальник вон свою лошадь погнал за тобой… Сейчас, говорит, доставьте мне статистика из Лукабанядора… Ты, милый, возьми табель свой и поезжай. Ничего не поделаешь, может, напутал где…

— Ладно… — уныло говорю я и иду собираться.

Мне и грустно и стыдно. И ужасно ехать не хочется.

— Федь, ты не бойся, — говорит Ленька, провожая меня до саней. — В жизни чего не бывает… Ну и напутал если, не съест он тебя…

Не съест, думаю я, это верно, не съест. Но начальника нашего я знаю, все его знают. Он свою лошадь так просто не пришлет. Он меня зовет не спасибо сказать…

Рослый упитанный конь ходко мчит нас по укатанной дороге. Лес стоит угрюмо, темный, заснеженный. Тихо; только полозья скрипят, да изредка всхрапывает конь…

На сердце у меня тоже угрюмая темень. Начальника я просто боюсь. Человек он крутой. Очень крутой. И фамилия ему — Глотов. Он раз приезжал при мне на участок и за что-то до слез выругал мастера, Анну Трисчетную. Так то мастер. А мне, наверное, придется обратно домой, в деревню, подаваться…

А ведь как-то вроде уже и привык. И к работе и к людям. И скучать не так уж стал…

И зачем я только отправил такую сводку! Опоздать боялся, а вот как вышло… нехорошо.

— Злой был Глотов, как отправлял тебя? — спрашиваю у своей возницы.

— Кричать-то он может… Этому его учить не надо, — ответила она и опять замолчала.

Был двенадцатый час ночи, когда мы приехали в лесопункт. С табелем в руках, пытаясь унять внутреннюю дрожь, шагнул я в кабинет начальника.

Глотов сидел за столом — сухой, чернявый, глазастый.

— А-а, прибыл, деятель! — брезгливо и тихо сказал он, вперив в меня глазищи. — Сиди тут, жди его… — И вдруг гаркнул: — Какого черта суешься на должность, коль ни бельмеса не смыслишь!

От неожиданности я дернулся всем телом и сразу почувствовал, как ослабли коленки. Почему-то подумалось: «Как это люди вырастают до таких больших начальников?»

— Что случилось-то, Ермолай Арсентьевич? — вежливо спросил я, собравшись с духом.

Вместо ответа Глотов с наслаждением ввернул похабное слово, и тут его окончательно прорвало.

— Все напутал, болван! Шесть кубов не сходится в сводке. Может, ты прибавил их? Черт с тобой, если б это дрова были! А если «авиа»? Ведь если я доложу, а леса этого не будет, башку мою снесут к чертовой матери! Понимаешь ты это или нет!..

И снова сочно выругался в мой адрес.

— Ничего я не прибавлял, — угрюмо сказал я. Страх мой начал проходить, уступая место злобе. — Чего такого я сделал, чтоб так орать на меня. Ничего я не прибавил, не убавил, и нечего лаяться.

— Да ведь еще и пищит!

— Вам тоже нечего орать…

— Молча-ать! — окончательно рассвирепел Глотов и резким движением едва не опрокинул стол.

А я уже не боялся его. Про себя решил: все равно мне больше здесь не работать, выгонит Глотов. Так я ему хоть топтать себя не дам, подумаешь — разорался…

В эту минуту вошел в комнату высокий человек в черной шубе до пят. Лицо у него было худое, как у Глотова, но длинное, лошадиное, и подбородок квадратный. Вошедший посмотрел сначала на меня, потом на Глотова и начал раздеваться, будто он у себя дома. Спросил тугим голосом:

— Что за спектакль тут у вас? На улице слышно…

— Да вот, видите, стоит деятель, — брезгливо, но уже негромко сказал Глотов. — Всю сводку декадную напортачил.

— И нельзя поправить? — спросил человек.

— Кто знает… отдал своему статистику… — сказал Глотов и крикнул: — Роза!

В кабинет тотчас вошла толстенькая молодая женщина, статистик лесопункта.

— Ну что, проверила? — спросил начальник.

— Да, нашла ошибку. Вот в этой графе он ошибся, и вот здесь четыре кубика…

— И это все? — спросил незнакомец, показывая длиннопалой сухой рукой на мою несчастную сводку.

— Да-а… — несмело подтвердила статистик.

Мне вдруг стало до боли обидно, запершило в горле, в глаза ударили непрошеные слезы. Я круто повернулся и рванул к двери, но незнакомец успел схватить меня за фуфайку.

— Но, но, статистик, подожди. — Он держал меня, а сам, видно, смотрел на начальника, потому что сказал строго: — А ну-ка, оставьте нас вдвоем.

Глотов и статистик вышли. Человек снял теперь и шапку, отчего лицо его стало еще длиннее, и усадил меня рядом с собой на деревянный диван.

— Ну, давай знакомиться! — сказал он серьезно. — Директор леспромхоза я, Иван Петрович Лобанов.

— Да-а?! — вырвалось у меня. Я был потрясен… Надо же — сам директор! Это же такая величина… Потом все же ответил, волнуясь: — А я — Федор Мелехин… Я, товарищ директор, десять дней как статистик в Лукабанядоре… Я опоздать боялся… Я просто не успел всю сводку пересчитать…

— Вот как. Понятно. Вперед умнее будешь. Ты, дорогой, к таким сводкам заранее готовься — где можно, днем подсчитай, тогда вечером приплюсуешь результат последнего дня — и все. Ошибаться нам сейчас никак нельзя, время, брат, для ошибок тяжелое…

Директор говорит со мной, а сам будто о чем другом думает.

— Мелехин, говоришь? Гм… А отец твой не бывал ли вальщиком?

— Был.

— Перед войной в Сыктывкар не ездил? На слет ударников?

— Ездил… Он тогда еще коньки привез нам…

— А потом его вроде избрали председателем сельсовета?

— Верно! — сказал я. — Так и было.

— А где он теперь?

— Убили на войне, давно уже.

— Вот как… Знал я его. Видный был мужик, здоровый. И с головой. А мать?

— Мама нынче весной умерла.

— Вот беда… на фронте война, в тылу война… да, брат… А ты что ж, один теперь остался?