Избранное

Которая же правильная?..

А время-то бежит. Я заглядываю на ходики и чувствую, как мне все теплее, все жарче… И еще яростнее перекидываю косточки на неверных счетах, в душе молясь на них…

В конце концов решаю: если я буду так метаться, то ничего не успею. Давай-ка я буду подытоживать каждую графу только по одному разу. Может, и сойдется. Так я и начинаю считать, хотя где-то в душе мне тревожно.

Раза два заглядывала ко мне мастер, Анна Трисчетная, обеспокоенная: «Ну как, получается?» — «Получится!» — отвечаю бодро, но в душе особой уверенности нету.

Наконец высчитал я все итоги, и по вертикали, и по горизонтали. И начал выводить главную цифру, которая, как большая река, должна была слиться из множества цифр-ручейков.

Количество бревен получилось — 28 242. А кубометров — 2697,32. Это были могучие цифры! Теперь оставалось только проверить их. А сердце колотится, и рука дрожит… Щелкнул последний раз. Ур-ра! — количество бревен сошлось: и по вертикали и по горизонтали. Сошлось!

Это было подобно чуду… Ведь я подступался, ведь я шел к этой цифре с самых разных сторон. И все-таки нашел ее, единственно верную! (Не знаю, был ли в тот момент кто-нибудь счастливее меня.)

Но вообще-то, радоваться еще рано. Надо проверить и кубометры. Ведь это число самое главное, главнее, чем штуки.

Я сложил, и у меня похолодело в груди. Получилось 2691,32. Где же шесть кубометров, куда они запропастились… Однако, обнадеженный первым успехом, тут же успокоил себя: «Ничего, наверное, в последний момент ошибся». Снова подсчитал — опять не хватает. И опять столько же.

Это была катастрофа. Ведь нужно было теперь все снова проверять, с самого начала.

Лихорадочно снова кинулся считать. От волнения и спешки у меня стали получаться совсем другие, незнакомые цифры.

А время уже за восемь перевалило. А мне еще набело сводку переписывать…

Вдруг я почувствовал себя слабым и беспомощным. И до того грустно мне стало…

А потом подумал: может, не заметят? Напишу-ка я цифру так, чтобы ее можно было прочитать и как семерку и как единицу. Они же почти одинаково пишутся. Поколебавшись немного, я красиво вывел на чистом листе:

Под заголовком разлиновал лист: одни линии — двойные, жирные, другие — поскромнее. Одни клеточки побольше, другие поменьше, смотря какая цифра здесь будет стоять. Потом я перенес на новую сводку все цифры и в конце вывел:

Долго я любовался своей подписью. Из всех букв ясно можно различить только «Ф», остальные сливались друг с другом в причудливых завитушках. Вот как! — радовался я. Подпись выглядела очень внушительно, словно расписалась уверенная рука большого начальника. С такой подписью не стыдно в служащих значиться…

Сводку я показал мастеру. Анна Трисчетная похвалила меня: хорошо, говорит, сделал. Подписала и отправила со специальным нарочным в лесопункт.

Только тогда я сел ужинать. Ужин мне еще раньше притащил Ленька, он видел, что мне и голову почесать некогда, позаботился. Принес и ушел в свою пилоставню, у него работа такая — хоть всю ночь точи пилы, а чтобы к утру они были готовы. Конечно, нелегко ему… Пожалуй, пойду помогу Леньке.

В пилоставне тепло и светло, здесь горит самая яркая в поселке десятилинейная лампа. Остро пахнет металлической пылью. На стене висят лучковки в тяжелых рамах. Многие пилы в желтых спайках, латаные-перелатаные.

Ленька сидит, сгорбившись, над лучковкой, зажатой в нехитром станке, и, держа напильник обеими руками, с нажимом шоркает по зубьям пилы. Вся пилоставня наполнена скрипучим визгом. Несколько зубьев пилы — рабочие, потом идет один подсобный, сложный зуб, похожий на букву «м». Этот зуб должен убирать с надреза опилки, чтобы пила свободнее ходила. И затачивается он особо, не как другие. Придумал же кто-то…

— Ну, закончил? — спрашивает Ленька своим чуть гнусавым голосом.

— Да… отправил уже, — мне хочется сказать ему о неточности в сводке, но я не говорю. Я в это время думаю, что если я и ошибся, то ошибка-то пустячная — всего шесть кубометров, при таком большом общем числе…

— Это до сих пор все считал? — спрашивает Ленька.

— Угу.

— Ну и работка у тебя… Голова треснет…

— И у тебя тоже не сахар, — говорю я. — Тоже мало радости всю ночь шоркать эти пилы несчастные.

— Ну, ерунда! Зато голову ломать не надо, — шевели руками! — И Ленька встряхнул своей челкой.

— Давай помогу, — говорю я.

— На, профугань, если охота.

Фуганить — значит выравнивать зубья пилы, чтобы они были одинаковой высоты. Тогда срез получается ровный, прямой, и пилится легче. Я легонько вожу фуганком, а в голове как засело: заметят ошибку или не заметят?

— Федь, — вдруг говорит Ленька каким-то чужим голосом.

— Чего тебе? — настораживаюсь я.

— Знаешь… колхозные ребята мне сказали… Мы, говорят, вовсю с девчатами крутим… Мол, что это вы с Федей зеваете…

— Иди ты!.. — говорю я, а сам чувствую, как жаром обдает меня. Колхозные ребята одних с нами лет, от четырнадцати до шестнадцати.

— Что я, врать те стану! — обижается Ленька. — Ребята говорят: так хорошо, как ляжешь рядом с девкой, как она обнимает тебя…

Слушаю я Леньку и не слышу. У меня почему-то спирает дых. Я даже перестаю фуганить.

— А, говорят, как девушка-то прижмет да поцелует, — все на свете забываешь. — Ленька ведет меня в таинственную неизвестность, о которой я сам много думаю, но о которой никогда бы, кажется, не смог сказать вслух.

— А чего нам не попробовать? — говорит Ленька, и меня почти качает от его слов. — Девок-то вон сколько, выбирай любую…

— Вообще-то, да, — говорю я, а сердце бьется, сердце прямо вразнос идет. — Вообще-то, да, только, может, не подпустят они нас.

— А пошли к ним в барак! — решается Ленька.

— А пилы как же?.

— Эта последняя.

— Тогда пойдем.

В бараке, где живут колхозники, я не раз бывал: с пацанами резались в карты. Но ничего такого в те разы со мной не бывало. Шел я туда, никого не стесняясь, спокойно шел. А теперь… Теперь мне как-то не по себе… И страшно заходить, и стыдно.

В бараке картина знакомая. Посредине длинный стол на козлах, по сторонам — узкие железные койки, изголовьями к стене. Налево у входа — большая кадка с водой; направо — жаркая печь, от пола до потолка увешанная сохнущей одеждой — фуфайками, штанами, юбками, портянками, валенками. Из-под барахла и самой печки не видать. Вся эта выставка устойчиво и терпко пахнет потом. Как с улицы в барак зайдешь — за малым с ног не валит…

По концам стола отчаянно светят лампы-семилинейки, без стекол. Народ поужинал, и каждый занимается своим делом: кто одежду латает, кто тасует самодельные карты, а кто уже храпит, умаявшись за длинный рабочий день.

— А-а, женихи пожаловали! — басом угадывает нас Большая Домна, чья койка ближе к двери. — Эй вы, тещи дорогие, напеките-ка блинов! — смеется Домна.

— Тоже мне, блинов! — тотчас отзывается Ленька, будто только и думал о том, как получше ответить Домне. — Какие ж вечером блины? Самогон гони на стол! — почти кричит Ленька, и веснушки на его лице словно светятся.

— Ловок, конопатый! — не то одобряет, не то осуждает Домна.

Она поднялась с койки и стала рядом, на целую голову выше нас. Домна работает навальщицей. В лесу она и вагу не часто берет — бревна подымает на сани прямо руками.

— Ловок, плут, синичья душа, — говорит Домна, глядя на тщедушного Леньку со своей гренадерской высоты. — Была бы помоложе, кавалером бы сделала. Любил бы ты меня?

— Почему нет, — не сдается Ленька, — если бы лесенку загодя сколотила, любил бы. Без лесенки-то как тебя любить?