Избранное

1979 г.

ПОВЕСТИ

ОСЕНЬ В МАЙСКЕ

1

В конце августа в Майске потихоньку отгорают лиственницы; ломкие, но пока зеленые листья ольхи отпускают легкомысленные паутинные бородки, в них копошатся какие-то паучки и козявки; на старой сосне у плотины можно считать иголки благодаря нестерпимой прозрачности воздуха; водовоз Степа — угрюмый небритый мужчина — в это время с ненавистью глядит на жаждущих: «Утки скоро, а из-за этих стервецов разве ж отпустят!»

В такие-то вот благословенные деньки киповцы справляют новоселье. Их начальник Михаил Семенович Тамм весело похохатывает, довольно потирает руки, распространяя сияние: сияют золотые очки, цыплячий пух на значительной лысине, рыжая шерстка на неспокойных руках.

Недавно Михаила Семеновича назначили начальником опытного конструкторского бюро по контрольно-измерительным приборам. Он произнес перед новыми сослуживцами речь:

— Дети. Мы первыми в этих местах, где недавно еще хозяйничали медведи, будем бороться за передовую техническую мысль. Мы отвыкли от рейсшин и кальки, но, уверяю вас, мы все это вспомним. Мы не опозорим звания киповцев. Я буду с вами, а вы со мной. С богом, дети!

Сказав это, Михаил Семенович каждой сотруднице поцеловал руку, даже уборщице тете Поле, а каждого сотрудника с отеческим расположением похлопал по плечу.

И вот — новоселье. Тамм в черной паре, энергично жестикулируя, расхаживает по кабинету. Он один, но ему захотелось представить, что вон в том кресле сидит жена, Мирра Федоровна, и что она любуется своим сумасшедшим Мишей. Михаил Семенович с удовольствием сочиняет за жену письмо в Киев многочисленным родственникам: «Слава богу, Миша теперь такой начальник, что у него есть отдельный кабинет. Теперь уже не надо сходить с ума и носиться в свой котлован. Слава богу, можно выглядеть интеллигентным человеком…»

Михаил Семенович с важностью одергивает пиджак перед призраком Мирры Федоровны и еще раз оглядывается: с тихой лаской смотрит на белый телефон, который из-под земли достал знакомый снабженец, на сверкающий чернильный прибор, который он приобрел самолично, доля симпатии распространяется даже на старую никудышную мебель, потому что она стоит в его, Михаила Семеновича, кабинете. Не в силах торжествовать в одиночку, Тамм проходит в отдел.

— Если вообще на свете бывают симпатичные бараки, — говорит он, — то наш — всем баракам барак. Вот давайте, давайте посмотрим, — с живостью продолжает Михаил Семенович, простирая руки над головами сослуживцев, заклиная подчиниться его восторгу. И все подчиняются, выходят во двор, еще раз смотрят и еще раз убеждаются: да, прав Михаил Семенович.

Лишь потные и усталые молодые специалисты Егор Четвериков и Витя Родов не принимают участия в ликовании. Они недавно затащили в барак последний шкаф и стоят под сосенками, чистятся. Егор лобаст, скуласт, смугловато-серые глаза не то раскосы, не то всегда прищурены — не поймешь, нос несколько тонковат для такого крупного лба и тяжелого подбородка.

Сейчас от Егоровых скул можно прикуривать, он зол и, с остервенением оттирая с пиджака известку, ругается:

— Нашли Поддубного. Грыжа уже, кажется, да при женщинах посмотреть неудобно. Как хочешь, Вить, но за три года нас замордуют. Может, темную Тамму устроим?

Витя молчит, сдержанно улыбается и свежим, ослепительным платком промокает лоб. Витя поджар, высок, темноглаз, бледен, лоб в резких, обильных морщинах, «от переживаний и нелегких дум», как говорит Ларочка Силантьева, преклоняясь перед Витиным немногословием, его корректностью и выправкой. Он наравне с Егором только что кряхтел под тяжестью сейфов, диванов, шкафов, но едва-едва запылился, быстренько отряхнулся, обмахнул пот и стоит вот, как всегда, невозмутимо-строгий. Егор кожей чувствует, какой он растерзанный, измятый, неказистый рядом с Витей, и с завистью, восхищением думает: «Черт, англичанин. Минуту назад из палаты лордов», но говорит другое:

— Вить, неужели так и будем ишачить?

Витя опять снисходит только до сдержанно-грустной улыбки, хотя и разделяет Егорово негодование.

Неизвестно, кто додумался помыкать молодыми специалистами, тиранить, мучить их, но этот «кто» был порядочной свиньей.

Слышится бодрый голос Михаила Семеновича:

— Дети, я знаю: все хотят выпить и закусить. Оставьте ваши рубли. У меня сто процентов надбавок, я покупаю шампанское. Только так, не спорить!

После, распивая шампанское, Егор и Витя отмякают: под воздействием легкого, очищающего жжения приходит утешительная мысль: скоро приедут салаги, и настанет их очередь таскать тяжести, унижаться, расшибать лбы, угождая «старичкам».

Среди выпивающих с граненым стаканом в руке ходит Тамм. Он печально улыбается, потому что эти молодые люди совсем не умеют пить шампанское: морщатся, занюхивают хлебом, будто проглотили теплую водку. Печаль Михаила Семеновича обостряется, когда он видит, как техник Куприянов, тощий и замызганный, пьет вино из мятого жестяного ковшика. «Где он его только взял?» — ужасается Михаил Семенович, вспоминая, кстати, что шампанское куплено на его деньги, а ведь эти несчастные надбавки тоже не золотое дно, и вообще он никакой не Рокфеллер, а Мирра Федоровна долго будет вздыхать и причитать, если узнает о его безумной растрате.

Упиваясь печалью, Тамм с мимолетной слезой восхищается собой: щедрый, добрый, веселый — таким он запомнится людям.

И Михаил Семенович говорит:

— Дети! Пью за вас! Будьте счастливы!

Общежитие молодых специалистов стоит возле «Трех богатырей» — трех стандартных железных закусочных под полотняными крышами. Один «богатырь» продает пиво и сыр, второй — водку и бутерброды с килькой, третий — и то и другое, да вдобавок еще что-нибудь мясное: холодные котлеты, холодные гуляши или сосиски без гарнира. Почему орсовцы выставили такую мощную «заставу» именно около общежития, объяснить трудно: то ли рассчитывали на волчий аппетит недавних студентов — все выпьют и съедят, то ли из добрых побуждений — молодые же, где кормиться будут? — что, впрочем, очень сомнительно.

Скорее всего орсовцам понравилась здешняя местность: зеленый пригорок, трамплином застывший над рекой, чуть в удалении — веселый березняк вперемешку с боярышником: в речке можно освежиться, в березняке — передохнуть, если уж очень тяжело станет, к тому же из города до пригорка добираться непросто: придет только тот, кому это действительно необходимо.

Месторасположением своего общежития довольны и молодые специалисты: пыли нет, река рядом, лес рядом — готовые декорации для личных драм.

Утро. Поднимается Дима Усов, он несколько минут сидит на кровати, погруженный в бессмысленность, и только тупо мотает головой. На белом, спросонья, вроде бы напудренном лице чернеет жирный, сочный мазок бровей, точно ночью кто-то, озорничая, нарисовал их сажей. Потом Дима раскладывает на столе с десяток спортивных журналов, брошюр, книжек, где изображены различные комплексы утренней гимнастики, и в задумчивости рассматривает их, наконец останавливается на свежем номере «Здоровья», кажется, ничего упражнения. Ежесекундно заглядывая в журнал, Дима не спеша размахивает руками и ногами, затем упражняется по другим источникам, надоедает, он выскакивает в коридор — будить Егора и Витю. Грохочет в их дверь, будто с петель снять хочет, и низким, дурным голосом орет: «Телеграмма! Целует мама!» — и бежит к реке, квадратный, литой — только ветер щелкает, путаясь в просторных футбольных трусах.

Напрасно Дима старался: Егор и Витя не спят. Кровати застелены, открыто окно, в него вползает утренний туман, настоянный на запахах сырого песка, охолодавшей хвои и свежих сосновых досок — туман шел со стороны лесной биржи. Егор обкатывает скулы электробритвой — он уже больше недели бреется каждый день, Витя стоит у окна, режет на газетке колбасу, иногда поглядывает на Егора, и тогда кажется Витя страшно усталым и добродушным человеком. Егор выключает бритву и с интересом смотрит в зеркало, будто не на себя, а на картину в музее. Изображение ему не нравится, он бурчит: