Мне снятся гаги

— Мою рисуй…

— Я тоже хочу, — раздались голоса.

— Вот это дело! — повеселел Петров. — Кинкэ, записывай всех желающих, а потом мы все вместе выработаем наше общее решение.

— А ты, Тыпу, сиди, у тебя ни одного оленя нет. Может, бабу свою отдашь, — закричал Мада на маленького мужичка, прибившегося к Кондогирам от вымершего рода Санягиров.

— Мада, артель создается ради таких бедняков, как Тыпу, как ты. Разве тундра гремит от топота твоих оленей?! — взял слово молчавший Кинкэ, не переводя слова на русский язык. — Майгунча всю жизнь топчет бедняцкую правду. Кто пасет его оленей? Кто работает пастухами у Майгунчи, покажитесь. Что, у вас тоже столько же оленей, как у него?

— Сопляк! Старших решил учить? Когда это сопли мозгами назывались? — не выдержал Майгунча, сверкнув зло узкими щелками глаз. — Кондогиры веками не занимали ума у чужих, поэтому у нас и олени. Чужих не надо!

— Кто пасет оленей, тот и будет хозяином!

— Посмотрите на хозяина! Не твой ли отец Колокон приходил ко мне просить оленей?..

— Так больше не будет.

— Посмотрим… Запомните мои слова! — Майгунча отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

— Я не все сказал, — продолжал Кинкэ. — Нынче летом сюда по воде приедут русские рабочие. Они будут строить факторию. Будет магазин, построят школу… Будем учить детей грамоте. Это закон Советской власти. Осенью вы должны будете всех детей привезти из тайги.

— Зачем всех-то? — удивились люди.

— Все должны учиться.

— Кто будет помогать родителям пасти оленей и добывать зверя?

— Сами, а дети должны учиться. Советская власть не хочет, чтобы мы вечно жили в темноте.

Учить детей, в общем, некоторые были не против, но помощников лишиться не хотели, потому и торговались.

— Дадим девчонок, вот и учите.

— Кинкэ, ты грамоту одолел — вот и сиди здесь, а всем-то зачем?

Долго еще спорили, так и не пришли к общему согласию, решили ночь поработать головами, а утром собраться снова. Стали расходиться по чумам.

Но утром собраться не пришлось, и суглан продолжили только через несколько дней. Ночью в чум к Кинкэ и Петрову прибежали два пастуха.

— Беда, начальник! Люди Майгунчи Большого угнали стадо! Они сговорились с Бирагирами. Кондогиры вернулись с суглана, попили чаю, свернули чумы и тоже ушли от Суринне. Всех оленей увели. Пойдут без стоянок, будут только менять учугов. В Путораны уходят, там, говорят, нет и не будет новой власти… — пастух замолк, посмотрел выжидающе на Петрова, на Кинку. — Что будем делать? Без оленей пропадать придется.

Кондогиры и Бирагиры спешили. Майгунча пообещал каждому пастуху-родственнику, что поделит оленей меж своих людей, незачем отдавать свое добро. Майгунча своим людям не чужой, кровью связан с каждый пастухом. То же самое сделают Бирагиры. Они уйдут в Путораны, может, даже перевалят хребты, что синеют вдали лосиными горбами, но здесь не останутся. Жалко, очень жалко решиться на этот шаг. Майгунча давно уже обдумал это, да все тянул, надеялся, что переменится, что слухи останутся слухами. Больше десятка лет прошло, как исчезли прежние торговцы. Пришли новые. Ничего не скажешь, не обманщики новые люди, не суют тебе в первую очередь спирт, бисер, зеркала. Часто кричали, что прикончат всех богатеев, заберут оленей и раздадут беднякам, но к делу не приступали. Видно, ждали подходящего часа. И вот этот час пришел, но Майгунча не прост, у него тоже голова есть. Давненько уже он намекал своим родственникам о дележе меж собой. Поняли его. Каждый пастух спал и видел себя хозяином стада. Теперь пришла пора. Но надо угнать оленей, надо уйти в хребты, и там они поделят оленей.

Спешили Кондогиры и Бирагиры, меняя крепких быков, без чая ели и опять гнали стадо. Поскорее надо выбраться из леса в тундру, а там легче гнать, ни один олень не потеряется. У Майгунчи все обдумано: доберется до тундры, а там, пройдя всего две ночи и два дня, он свернет свою дорогу не прямо в хребты, а с правого края будет обходить. Гиблые, страшные места там, редко кто туда совался.

Хорошо идут олени. Хэ! Сколько их красавцев — муравейник! Лишь бы корму хватало. И люди проникались одной заботой. Кричат на животных, поворачивают по своей намеченной дороге. Хорошо. Можно уйти. Пусть голозадые будут сыты сугланами! Мы уйдем…

Кинкэ, Амарча, Кумонда оседлали быков, взяли сменных, на которых навьючили мешочки с хлебом, и направили свой небольшой караван по следу беглецов. Четвертым должен был быть Мада, но у него почему-то, как узнал о предстоящей погоне, сразу скрутило живот. Давно было замечено: у Мады душа пугливого зайца… Решили идти втроем. Они догонят, остановят Кондогиров и Бирагиров, а остальные мужчины и с ними Петров подойдут позже.

Второй день не слезали с учугов Кинкэ, Амарча и Кумонда. Меняли их, но с каждым новым поворотом широкой тропы олени все тяжелее и тяжелее переставляли ноги. И сами мужчины еле-еле держались в седлах. Когда же успели беглецы так ходко уйти от Суринне? Нигде нет примет их близкого присутствия. Не на крыльях же они уходят? Им же труднее.

Гонят тысячные стада, на оленях везут все свое добро, едут женщины, старики, дети. Попадаются отставшие, отбившиеся телята, важенки, но людей нет. Сильно, видно, торопятся, хотят выйти к тундре, где вольготнее оленям, и затеряться можно меж многочисленных озер.

Понукает впереди своего учуга Кинкэ, за ним тянется Амарча, сзади — Кумонда. Его олени устали, вот-вот упадут и не поднимутся. Не выдерживает Кумонда, кричит брату:

— Кинкэ, пусть отдохнут олени!

— Подожди, еще один поворот…

— Не могу, я сам падаю…

— Подожди, еще поворот…

Солнце покатилось к закату. Да, надо бы отдохнуть, упасть вместе с оленями меж мшистых кочек, да нос Кинкэ учуял дым. Не разучился еще, значит.

Встряхнулись Амарча и Кумонда, вглядываются в дальний лес, темнеющий вдалеке, спрыгнули с оленей. Теперь можно дать отдохнуть им, а самим размять ноги. Пошагали. Догнать догнали, только разговор каким будет. Захотят ли разговаривать с ними по-доброму, а может, как в старину, возьмут в руки ружья?

— Вон люди! — раздался испуганный женский голос, и на стоянке, как в день прилета железной птицы, поднялся переполох. — Погоня! Они нас догнали!..

Теперь надо держаться смело. Прошло волнение, и сердце будто унялось, перестало биться подстреленной птицей. Кинкэ твердо зашагал к кострам, за ним шли Амарча и Кумонда. Не обращая внимания на крики женщин, на схвативших ружья и рогатины мужчин, Кинкэ прошел к костру Майгунчи.

— Далеко ли путь держите? Что это вы людей стали бояться?

Не твое дело, щенок! Тайга велика, вот и решили посмотреть новые места!

— Чего же тогда, как воры, убегаете?

— Проваливайте! Мы не хотим больше жить с вами в одной тайге, вот и уходим. Живите по новым порядкам, а мы не желаем!

— Ты, Майгунча, можешь и уходить. Тебя никто не будет задерживать, а пастухи с оленями останутся!

— Оленей захотели? Нате, — Майгунча, схватив из костра головешку, с силой кинул в Кинкэ. Тот увернулся. — Вы не эвенки! Вы разбойники!.. Люди, вяжите их, сейчас я им покажу оленей! — Майгунча проворно вскочил, подбежал к дереву, где была приставлена его рогатина.

— Убивают! — закричали женщины.

На Кинкэ бросился сын Майгунчи, но от подножки Амарчи растянулся на земле, разбросав в стороны руки. На Кинкэ и Кумонду молча бросились еще мужчины, свалили их с ног.

Амарча в прыжке схватил одного за шиворот и потянул к себе.

В это время снова раздался дикий женский крик:

— Убивают!

Амарча оглянулся: к нему с красными, налитыми злобой глазами, с пальмой-рогатиной в руках летел Майгунча. Амарча присел, нагнул голову, и удар страшной силы в затылок обухом пальмы повалил его на землю. Он успел только поразиться, что так приятно пахнуло багульником, и потом все куда-то ушло, померкло…

Амарча не видел и не слышал, как, крича, подскочили к Майгунче трое пастухов, повалили его на землю и, отняв пальму, бросились на выручку Кинкэ и Кумонде…