Страница 8 из 96
Он должен, пока не вздулись и не разлились широко забереги, сделать все, чтобы удержать животных на острове. Потом, когда поднимется вода, олени сами никуда не денутся. Эта пора, по тому, как прибывала вода, наступит дня через три…
Важенок, конечно, какое-то время будет сдерживать начавшийся отел. Но какое? Не зря же природа тысячелетиями приучала оленей к суровым северным условиям, вырабатывала в них исключительную выносливость и жизнестойкость. Не успев появиться на свет, олененок начинает жадно сосать вымя, а уже через час-другой бойко семенит за матерью, готовый следовать за ней, как говорится, в огонь и в воду…
«Я должен обязательно караулить их здесь, — приказал себе Арсин. — Не пускать на тальниковый мыс, пока вода не поднимется».
Приняв решение, он направился в сторону того самого раскидистого кедра, росшего неподалеку, — не было случая, чтобы приехав на остров, он не побывал здесь. И всякий раз, когда Арсин приближался к этому могучему дереву, в памяти его вновь и вновь всплывало все, что было связано с кедром…
Он нежно погладил теплый ствол, ища взглядом буквы «Т» и «А», вырезанные им в тот далекий вечер. Арсин специально резал их на восточной стороне ствола, чтобы лучи утреннего солнца каждый раз согревали буквы, словно бы вливая тепло и силу в их с Таясь Большую Любовь. Он провел кончиками пальцев по затянувшимся, уже еле заметным следам и подумал: «До чего же неумолимо время… Даже дерево и то не смогло сохранить давний след. А что ж говорить о человеке, подверженном стольким испытаниям и потрясениям?..»
Он окинул взглядом густую крону дерева, широко раскинувшего могучие ветви, послушал еле слышный шелест хвои на слабом весеннем ветру и вдруг спросил у великана, привалившись к его стволу: «Ты-то помнишь ту далекую весеннюю ночь? Нашу первую с Таясь совместную ночь под твоей теплой крышей?.. О, какая она была!»
Много всего произошло в жизни за прошедшие годы, много ярких впечатлении легло в душу, и все же та ночь занимала в ней свое, особое место. Словно радужными сполохами полярного сияния озарилась вдруг его память…
Случилось это тем же годом, только ближе к осени, в начале Месяца Вылета Глухарей. Уже совсем близко подступило время, когда они, как и поклялись, должны были соединить свои судьбы. Оставалось дождаться лишь окончания летней путины…
Но еще раньше страшная беда, подобная невидимому, все сметающему на споем пути половодью обрушилась на страну, на всех людей, и, конечно же, на Арсина с Таясь. Огромная, смертельная война в один миг перечеркнула все их планы, все их мечты и надежды.
Война обрушилась на жителей северных хантыйских солений по-особому. За всю их многовековую историю никогда еще не призывали ханты на войну. До этого лета они знали о войнах лишь из древних сказаний, легенд, в которых сражались стрелами, копьями, а участвовали в битвах представители одного рода или одного племени… А эта война, подобно гигантскому ковшу, выгребала из селений молодых, здоровых мужчин — надежду и опору женщин, детей, стариков, ибо в условиях сурового Севера только мужчина, какой бы он ни был, был опорой, кормильцем семьи. И в душах оставшихся дома поселялся страх — страх за свой завтрашний день, за завтрашний день своего маленького народа — страх, усугубленный не только новыми словами «всеобщая мобилизация», но и начавшими вскоре доходить с фронта первыми вестями о смерти, ранении или безвестной пропаже вчера еще таких крепких, таких падежных мужчин…
В середине лета пришла повестка старшему брату Арсина, Еке. Уехал Ека на фронт и до сих пор нет от него никаких известий — жив ли, нет ли, никто не знает… А теперь вот призывают и самого Арсина… Через два дня за ним и другими его сверстниками должен был прибыть колесный пароход «Ваули Пиетомин».
Мать Арсина плакала все эти дни, никак не могла унять свое сердце. Он жалел мать: одного сына на смерть отдала, теперь второй уходит, жалел отца, который от тоски не находил себе места, только себя совсем не жалел: понимал, какая идет война — не зря же уполномоченный из района по фамилии Храпов рассказывал призывникам о том, с каким озверелым, с каким страшным врагом придется сражаться. Внутренне Арсин начал готовиться к отправке на фронт сразу после того, как ушел Ека. Понимал, что и его, конечно же, война не обойдет стороной…
Оттого-то мысли его и чувства сейчас более всего занимала Таясь. Правда, Арсин еще не говорил о ней, о своем решении с родителями, но после той памятной весенней ночи любовь к девушке, подобно раздуваемому ветром костру, с каждым днем разлуки разгоралась все сильнее и сильнее. А не виделись они уже месяца три, хотя селения их разделяло не более полсотни верст по воде. Летом, к слову, только по воде и можно было попасть к ней. Только ему никак не удавалось выкроить время на эту поездку — ведь чтобы добраться до ее селения на гребях, а потом вернуться, надо было потратить не менее двух суток, а где их взять в летнюю путину, когда дорог каждый день, каждый час? Ворвавшаяся в двери каждого дома беда поневоле отодвигала многие личные дела, откладывала их, как говорится, до лучших времен.
Но теперь, получив повестку, Арсин не мог, не имел права не встретиться с девушкой.
Двое суток было в его распоряжении, всего только двое суток! Но для Арсина, впервые познавшего сладость и мучения Большой Любви, когда, кажется, нет на свете ничего непреодолимого, и это время было настоящим богатством.
Наконец он решился открыться родителям. Он рассказал им, ничего не тая, о своей любви, о том, как провел с любимой девушкой ночь на Шияне, об их мечте пожениться. Сказал и о том, что обязательно должен перед отправкой на фронт съездить в селение Ванды и повидаться с ней…
— Кой, сынок, да ты никак сума сошел? — всплеснул руками отец. — Кто так делает?! Разве можно с невестой заранее встречаться? Все вековые обычаи нарушил, все наши заветы! Ем, ем[2]!
— Виданное ли дело! — горько покачала головой мать. — Как же ты мог девушку обесчестить? А еще говоришь — любишь! Подумай, какой позор для нее! Ты уйдешь, неизвестно, что с тобой будет… говорить даже страшно… А она тут… Кто ж ее после возьмет? Одумайся, сынок, пожалей ее…
— А что свою мужскую честь позоришь, — перебил отец, — об этом ты знаешь? Показываешь себя перед всеми, как посар, распутник. Никуда не поедешь, вот что тебе скажу!
— Нет, чтобы последние деньки дома побыть, — поддержала его мать, заливаясь слезами, — так он еще и сбегает неизвестно куда! Словно не мы тебя вырастили, словно мы тебе не родители. Последнюю радость отнять у нас хочешь. Кто знает, вернешься ты еще или нет с этой окаянной войны, ох, страшно даже подумать… Вон, от брата до сих пор весточки ждем — жив ли, нет ли — ничего не знаем… Так хоть ты не откажи и последней радости — дай эти два денька полюбоваться тобой на прощание. Не езди, сынок!
— Погляди только, как братишки да сестры на тебя смотрят! Тоже хотят с тобой побыть… Нет, никуда ты не поедешь!
Арсин посмотрел на насупленного отца, на плачущую мать, на братишек с сестренками, которые влюбленно таращились на него. Жалко их всех, любит он их, а все равно — не может не повидать перед фронтом свою Таясь. Он только вздохнул в ответ и молча натянул свой суконный гусь, сушившийся в чуме после рыбалки. Весь вид Арсина говорил о такой твердой решимости, что отец не выдержал, дрогнул, сказав лишь:
— Ну что ж, сынок. Большой уже, раз на огненную войну берут… Что я могу, если вижу — ноги твой назад не воротятся, мысли от уговоров не перестроятся. — Старый Марат полез в затылок, в поседевшие длинные волосы. — Что с тобой делать? Езжай. Теперь уж нету времени разбираться. Вернешься — после поговорим. Только правильно мать толкует: девушку не позорь. И назад не опаздывай. Сам знаешь, время какое…
— Ладно, отец, — только и ответил Арсин, торопливо укладывая в кожаный мешок полбуханки хлеба, большой кусок сахара и банку питательной рыбной варки. — Спасибо тебе, — добавил он, выходя на улицу.
2
Ем — запрет, табу.