Страница 56 из 96
— Ну и что?! Что вы увидели?! — Мартин сгорал от нетерпения.
— Медведицу увидели. И двух медвежат. Притихли, смотрим.
— А потом? Потом?
— Из пырея Старик вывалился. Страшный, лохматый. Медведица, и та его испугалась: так и шарахнулась. И детей в кусты погнала.
— Так это что же — наш шатун был?
— Похоже, он.
— С белым ободком?
— С белым.
— И что же вы?
Пиляп выпустил изо рта струю сизого дыма:
— А что мы? Погрузили в лодку палатку, взяли Нявара да уехали… Их все же целая семья была…
— Да-а, — протянул Мартин. — Если медведица с медвежатами, тут уж надо поскорее сматываться. Что верно — то верно.
Пиляп усердно попыхивал трубкой, уставясь взглядом на полыхающий закатным жаром солнечный диск. Лучше бы Мартин не поминал того, что взбудоражило весь поселок Питляр, — теперь впереди бессонная ночь…
В прошлом году кто-то повадился разорять неподалеку от поселка древнее родовое кладбище. Ханты не роют глубоких могил — их заменяет невысокий, с оленью нарту, деревянный сруб, закрытый сверху досками и плотно заложенный мхом.
Разворошить такое захоронение легко. Но кому придет в голову тревожить вечный покой ушедших?
Однажды люди вернулись с кладбища перепуганные, потрясенные: несколько срубов кто-то разворотил, и на земле белели следы варварского, страшного пиршества.
От такого хоть у кого волосы встанут дыбом!
Преодолевая суеверный страх, Пиляп сходил тогда на кладбище, тщательно осмотрел землю вокруг оскверненных могил и понял: тут побывал медведь. Он, конечно, сразу подумал о белошеем, и смутное, тяжелое предчувствие закралось ему в душу. Но прямых доказательств не было — это мог быть и какой-то другой, ошалевший от весенней голодухи, бродячий мойпар.
Люди стали по очереди дежурить подле кладбища, и мохнатый мародер, видно, учуяв опасность, больше не появлялся.
…В конце Месяца Замерзания Малых Ручьев Пиляп с племянником Митри рыбачили на своих родовых угодьях — вокруг полузаброшенного селения Ханты-Питляр. Здесь хорошо скатывалась рыба — муксун, щекур, сырок — нагулявшая жир в тихом сору. Утром поставишь сеть — вечером бери богатый улов.
Пиляп с племянником вялили рыбу, подсаливали ее то мелкой, то крупной солью. Днем они уходили в кедровник, где шишковал Митри, а сам Пиляп на склонах брусничных ёхамов[17] ставил петли на глухарей да тетеревов.
Тайга была к ним щедра.
В лиственничном дровянике на вешалах уже красовались с полтора десятка упитанных глухарей, лежало два мешка кедровых орехов, стояли бочонки с соленой рыбой и сочной, ярко-красной брусникой.
Начало подмораживать. Ночью уже выпадал иней, белым неблюевым мехом ложась на крыши; мелкие речки кое-где прихватывало ледком.
Как-то вечером Пиляп при свете керосиновой лампы «молния» готовил ужин — ощипывал глухаря, варил суп. Митри в ожидании еды сидел рядом.
Вдруг, насторожив уши, заскулили собаки — Нявар и Лопас.
— Нет! — прикрикнул на них Пиляп. — Лежать!
— Лошадь, наверное, прошла, — предположил Митри. — Пойти посмотреть?
— Сиди, — сказал Пиляп. — Вон, еда уж готова. Давай положу.
Но собаки не унимались.
Пиляп прикрутил фитиль в лампе. Стало темно, зато высветлилось небольшое оконце.
— Ох! — тихо выдохнул Митри. — Гляди, дядя Пиляп!
В окне, за стеклом, на фоне затухающей вечерней зари четко вырисовывался силуэт огромного медведя, ухватившегося передними лапами за наличник.
— Сейчас выдавит стекло… — прошептал, бледнея, Митри.
— Не бойся. Там вольерная сетка…
Пиляп, подавляя невольный страх, приблизился к окну. Теперь медведь был от него на расстоянии вытянутой руки. Явственно слышалось его сиплое, тяжелое дыхание, видны были маленькие свирепые глазки, вцепившиеся в дерево когти, настороженные, изогнутые уши. На шерсти, покрывавшей горло, проступал белый ободок.
Опять он! Шатун, Пятый — и тем самым недоступный для него, Пиляпа!
— Дядя! Ну что же ты! Вот ружье! — Митри заметался по избе.
Собаки зашлись в неистовом лае.
Но Пиляп словно ничего не слышал. Он отпрянул от окна и рухнул на лавку, закрыв руками лицо.
Наконец совладав со своим смятением, он сказал Митри:
— Ладно, высунь в дверь дуло — пальни дробью вверх, пугни его.
— Но ведь у нас пули есть?!
— Делай что велено! — прикрикнул на него Пиляп.
Митри схватил двустволку и бросился к дверям.
А Пиляп обернулся к окну и еле слышно проговорил, словно увещевая медведя:
— Ну что же вы? Грешно через окно лезть!
Грохнул выстрел, гулким эхом отозвавшись в окрестной тайге. Медведь отпрянул от окна и скрылся в кустах. Собаки выскочили на улицу. Их лай тотчас стал удаляться в сторону сора, к мысу Торнанг Вош. Значит, Старик подался туда.
Митри вернулся в избу. Взглянув на дядю, он поостерегся выказывать недовольство. Они молча поужинали и легли спать.
На рассвете повалил снег, белоснежными песцовыми шкурками устилая землю. Оголенные березы преобразились, словно накинув на себя узорчатые хантыйские платки с кистями.
Медвежий след, конечно, основательно замело, так что охотники не сразу разглядели, что дверь дровяника чуть поцарапана — на старых высохших кедровых досках, словно острыми гвоздями, было прочерчено пять линий. Старик, видно, пытался здесь похозяйничать, да не смог, что-то помешало ему.
Митри выругался, а Пиляп тихо проговорил:
— Зачем вы так? Не стыдно ли? Все другие мойпары уже ложатся в берлоги. Листья осыпались, снег выпал, а вы все шастаете!
Племянник с удивлением выслушал эту странную речь — молодым не понять взаимоотношений старых ханты со зверем, с тайгой, они выросли в другое время — и суеверный страх старших им неведом. Однако, уважая Пиляпа, промолчал.
Вернулись в избу. Надо было одеться потеплее да пойти проверить сети. Но оба отчего-то медлили — ведь ночной гость был явно неподалеку.
— Ай! — вдруг воскликнул Пиляп, схватившись за левый висок. — Ай! Как стрельнуло!
Это была плохая примета.
— Напрасно ты так, — упрекнул он собственный висок. — Зачем несчастье пророчишь?
Пиляп снова представил злобные глазки старого знакомца — медведя с белым ободком на шее. Не иначе как беда придет от него…
Опасаясь за своего племянника — у Митри как-никак жизнь впереди, — Пиляп решил, что пора, наверное, заканчивать промысел. Разве только напоследок еще разок закинуть сеть, чтобы увезти домой свежей рыбы.
— Поедем на плавной песок, — сказал он Митри. — Там более серьезная рыба ловится.
Нумпан, плавной песок, лежит километрах в трех от Ханты-Питляра, вверх по Оби.
Митри, пока ехали, подготовил сеть.
— Попадись, попадись большой осетр, попадись, попадись большая нельма! — приговаривал Пиляп, забрасывая в свинцовую воду конец сети.
И река словно послушалась старика. Вскоре они вытащили с десяток крутогорбых муксунов и одного икряного — килограммов на тридцать — осетра. Какая удача! Осетр настолько заплыл жиром, что боковые хрящи его еле видны.
Пиляп даже усомнился вдруг в верности недоброй приметы, встревожившей его утром. Сбудься она, вряд ли бы так расщедрилась кормилица Обь!
Осетр бревном лежал на дне лодки, она даже осела под его тяжестью.
По древним обычаям ханты, поймав осетра, сразу идут на кладбище навестить близких. Четыре года назад, в глубокой старости, скончалась мать Пиляпа. Покоится она неподалеку от родного села Ханты-Питляр. Самое время проведать ее, угостить хорошенько, показать, как удачлив в рыбной ловле ее сын…
…Вернувшись в избу, они разделали осетра и, выбрав самый лучший кусок, положили его в мешок. Прихватили еще четырех вяленых муксунов, несколько рябчиков. Пиляп достал из чемодана припасенную еще в Питляре бутылку марочного портвейна.
Приплыв к кладбищу, прежде, чем пойти к могильному срубу, Пиляп отстегнул и бросил в лодку свои широкий кожаный ремень, украшенный четырьмя медвежьими клыками — по числу приведенных им мойпаров.
17
Ёхам — небольшой холм.