Страница 10 из 96
— И ты, значит, на фронт, — сказала она, будто не слыша его.
— Да, Таясь, — вздохнул Арсин. — Повестка пришла…
— На фронт, значит, — повторила она с окаменевшим лицом. — У нас полселения призвали. А на старшего моего брата уже извещение пришло. Погиб в боях под Смоленском. — Таясь вдруг опустила черные длинные ресницы, постояла так и сказала, не открывая глаз, одними губами: — Ну что ж тут поделаешь, Арсин, надо. Родина в беде. Смертельной… — И вдруг, не смахивая слез, широко распахнула глаза и судорожно схватилась за рукава его суконного гуся. — Ты мне обещай, что с тобой ничего не случится! Обещай, что вернешься! Живой вернешься, слышишь, Арсин?! — повторила она, и шепот ее вошел в него, как крик.
— Не надо так, Таясь, — встревоженно посмотрел по сторонам Арсин. — Увидят еще… Услышат…
— Ох, да перестань ты! — Она все еще держала его за рукава гуся. — Темно. Кошачьи глаза надо иметь, чтобы хоть что-то увидеть. Да хоть бы и увидели — мне теперь все равно, все равно!
— Ну что ты, Таясь! — прижал он ее к груди. — А если родители… Тогда как?.. Они спрашивали тебя тогда?.. Ну, весной…
— Отец не спрашивал. А мать… До нее, похоже, дошло от кого-то. Ну, да я отговорилась…
— Вот сидишь! Давай отойдем куда-нибудь. — Арсин крепко обнял ее за узкие плечи.
Видя, как Таясь вдруг засмущалась и стыдливо опустила глаза, он, поняв все по-своему, начал успокаивать ее как в тот раз, весной, когда они плыли на лодке:
— Ты не бойся. Таясь, я тебе ничего плохого не сделаю. Радугой небесной клянусь.
— Я верю тебе, Арсин. — Все еще плача, она ласково погладила его встрепанные волосы. — Я верю тебе…
— Спасибо, Таясь… Так хочется побыть эту ночь вместе с тобой… Я ведь, если честно, из-за этого только и спешил сюда. Сама ведь знаешь, куда еду. Может, и не вернусь…
— Что ты, что ты, Арсин. Не говори так, не думай об этом. — Она закрыла его рот ладонью. — Ты вернешься, живой вернешься…
— Конечно, живым хочется. Чтобы снова тебя увидеть…
— Вот и не говори о смерти!.. Ты подожди чуток, Арсин… Сейчас зачерпну воды, отнесу ведра и снова приду…
— Только ты побыстрей, Таясь, ладно?.. Мне ведь завтра обратно надо…
— Как обратно?! Зачем обратно?! Поживи, побудь у нас в селении… Я что-нибудь придумаю…
— Нельзя! Завтра к вечеру «Ваули Пиетомин» подойдет. Обязательно надо быть на месте. Сама знаешь, время какое…
Таясь тяжело вздохнула, оглянулась в сторону селения и, кусая губы, сказала:
— Знаешь что? Поедем в твою избушку? Это же недалеко, правда? Печку растопим. Поговорим обо всем. Целую ночь вместе… — И она снова смущенно опустила ресницы.
— Таясь, колокольчик мой! Я ведь даже боялся заикнуться об этом… Поедем, да?
— Да, — тихо кивнула она в ответ. — Ты только поднимись на всякий случай чуть повыше…
Не успел Арсин подняться саженей на двести, как увидел Таясь — запыхавшаяся, она стояла на берегу у крутого обрыва в своих летних из оленьей кожи чувячках и легкой ягушке. Она спрыгнула к нему в колданку, И Арсин налег на греби…
…Отрываясь от сладостных воспоминании, он глубоко вздохнул, раскурил трубку и выпустил густую струю дыма. Все так же держась за теплый ствол кедра, он обошел его вокруг, окидывая могучую крону снизу вверх. Кедр был для него сейчас словно живой человек, и как с живым человеком Арсин мысленно разговаривал с ним в эти минуты.
«О, могучий кедр, свидетель нашей клятвы! О, наше священное дерево. Ты ведь знаешь все, что случилось в ту далекую ночь под твоей могучей кроной. Ты, конечно, помнишь все наши с Таясь слова — не могли они исчезнуть бесследно, наверно, и сейчас живут в мягких иглах твоей хвои. Подскажи мне, могучий кедр, те слова. Я раньше тебя постарел. Мог кое-что и забыть. А ты все еще крепок и еще, пожалуй, простоишь сотню лет, а может, и целых две. Подскажи, священный кедр, поделись со мной, дерево нашей с Таясь клятвы…»
Он прилег на вытаявший из снега высокий куст багульника и прикрыл глаза, вслушиваясь в шепот кедровой хвои, а перед его внутренним взором явственно вставала та далекая осенняя ночь…
А что было той ночью? Топили печь, пили чай из одной деревянной чашки, разузоренной красивым орнаментом, поочередно передавая ее друг другу… Целовались на нарах… У него, как от хмеля, кружилась голова, и как во хмелю, Арсин медленно расстегнул пуговицы на вороте ее платья… Он целовал ее груди, ощущая на своих губах их упругую девичью свежесть и какую-то невыносимую муку, заполнявшую тело; последним усилием воли он заставлял себя думать лишь об одном: «Нельзя, нельзя переходить границы дозволенного… Я же клятву ей дал…»
Он только обнимал ее все крепче и крепче, но вдруг Таясь как-то обмякла, податливо прильнула к нему всем телом, и когда он почувствовал, что уже не в силах владеть собой, готов переступить все запреты, услышал ее прерывистый шепот:
— Арсин, слышишь, Арсин, — как в бреду выдыхала она, с трудом оторвавшись от его губ. — Я хочу женщиной стать, Арсин… Матерью хочу стать… Ребенка хочу… Только от тебя хочу… только от тебя… Слышишь, Арсин… — Из груди ее вырвался то ли всхлип, то ли стоп. — Не думай ни о чем, Арсин, ты же ни в чем не виноват, верно? Ты ведь не изменял своей клятве, пусть я буду виновата, раз я не могу иначе… Не могу! Вдруг больше тебя никогда не увижу…
И обвив руками его шею, она еще теснее прижалась к нему всем телом, целуя его и шепча какие-то безумные, ласковые слова. Потом вдруг откинула голову, посмотрела на него долгим запоминающим взглядом.
— Только не здесь, Арсин… К дереву клятвы пойдем. К старому кедру. Помнишь, весной ты клялся под ним, что не тронешь меня до свадьбы? Вот и считай, что у нас с тобой нынче свадьба… Пойдем к дереву клятвы, объявим ему об этом… Я сама скажу…
Как во сне, Таясь спустила ноги с нар и, крепко держа его за руку, вышла из избушки. В темноте, под яркими ночными звездами шли они, слившись воедино, к тому самому кедру, на котором он весной вырезал две буквы: «Т» и «А»…
3
Арсин еще долго бы, наверное, пролежал с зажмуренными глазами на кусте багульника, если бы не близкий крик лебедей. Он расслышал даже взмахи их крыльев, открыл глаза и увидел птиц, пролетевших над самым кедром; теперь они плавно снижались на озеро, слегка подтопленное талыми водами, здесь, на этом озере, лебеди каждый год вили свое гнездо…
— На старое место вернулись, — говорил сам с собой Арсин. — Хорошо, хорошо, семь мудрецов старины. Шибко хорошо, когда и человек, и бегающий зверь, и крылатый клочок родной земли имеет… Покричите-ка еще, милые! Что-то голоса вроде не такие, как у прошлогодних… Плач какой-то, что ли, слышится.
Осторожно, чтобы не спугнуть птиц, Арсин сел, привалясь спиной к стволу кедра и посмотрел на озеро, оттаивающая вода которого поблескивала поверх льда рыбьими чешуйками.
— Кей! — огорченно вскрикнул он. — Да вас трое теперь!.. Так ведь не бывает, четвертый должен быть… То-то мне голоса незнакомыми показались — новички прилетели. Кей, кей! А от прошлогодней пары, выходит, только самец остался. Где же твоя подруга, верный лебедь? В каких краях потерял? Человек ли виноват, хищный ли зверь? Болезнь ее где-то свалила или другой у тебя отобрал? — И он, прикусив губу, не договорил, а только сделал очередную затяжку из своей трубки. — Эх, жизнь… Сколько всяких радостей и несчастий обрушивает она на нас. И не знаешь, когда угомонится…
Разговаривая с лебедями, Арсин невольно вспомнил и свою дальнейшую, уже после фронта, жизнь… А причиной этих его воспоминаний был одинокий лебедь, оставшийся без верной своей подруги…
…После тяжелого ранения Арсина комиссовали, путь на фронт ему был заказан, и теперь он душой и сердцем рвался в родные края, где оставил свою Таясь, свою любимую женщину. На фронте Арсин не получил ни одной весточки ни от родителей, ни от нее, однако у него и сомнений не возникало в том, что Таясь носит под сердцем его ребенка. Пока воевал — не загадывал, боялся спугнуть счастье, сглазить, а уж потом, после ранения, только о том и думал, как вернется, как сразу по возвращении женится…