Страница 21 из 69
Она сгребала в копны сено. Устала. Прилегла. Разомлев, уже почти засыпала в душной копне, когда услышала слова Пагмы:
— Ее голос ласкает мой слух, будто молодею, когда поет она.
Дулма прислушалась: что-то ответит Жанчип?
— Да, Дулма моя необыкновенно поет.
От маленького слова «моя» закружилась голова у Дулмы, как от свежего сена, а перед глазами словно замелькали бабочки.
— Как это твоя? — взволновалась Пагма.
— Моя, эжы[16], моя…
Пагма рассердилась тогда:
— Ты… Ты… ее обидел? Да?
Теперь рассердился Жанчип:
— Как ты говоришь? Я ее люблю. И если она согласится…
Дулма опрокинулась на копну, засыпала себя с головой горячим сеном и никак не могла унять свое быстрое сердце.
А когда очнулась, приостыла, вытянула голову на волю, стояла тишина, только совсем близко дышал их жеребенок Каурый, которого подарили Жанчипу за победу на сурхарбане[17], дышал весело и весело перебирал ногами.
Дулма крепко сжала неуклюжими в дэгэле руками тонкие тетрадки, в одной из которых застыли цветные бабочки и жуки.
«Как я могла нагрубить ей?» — снова кольнул ее стыд. Из-под сваленных шкур вытащила наконец доску, как раз в ширину окна, чуть длиннее его.
А у порога дома осознала — Жанчип воюет, каждую минуту, каждую секунду его могут убить, и тогда вся ее жизнь окажется бессмысленной.
Первозданной чистотой белел снег вокруг, мирно сиял под скупым зимним солнцем. И снова в ней вспыхнула обида: если бы не Агван, была бы она рядом с любимым, как всегда, с детства, но чья-то жестокая воля насильно оторвала их друг от друга — пуст снег вокруг, пуст сеновал, пуста изба, пуста жизнь без него, Жанчипа.
Хмурая вошла Дулма в дом, не глядя на уже одетого в дэгэл и неповоротливого сына, забила окно. И уселась у огня — греться. Пагма, наверное, запрягает коня.
Почему они именно сегодня уезжают? Дулме сегодня не хочется быть одной. А что, если попросить их остаться? Достать хранившийся в неприкосновенности кусок мяса?
С порога кричит ей торжествующе Агван:
— Мы уезжаем от тебя. Сиди тут одна. Ты злая!
Хлопает дверь. Дулма неподвижно сидит у печки и смотрит, как бьется огонь о стенки очага, как вырывается узкими языками к ней и снова бьется в тоске о прочные стенки печи, бьется, бьется…
3
В овчинном тулупе до пят Агван, не удержавшись, вывалился в искрящийся день. Сидит на снегу долго, запрокинув голову к небу. Небо, как летом, голубое. Вдалеке справа сияет озеро. За этим озером — улус. Вьются белыми веревками в голубое небо дымки из белых, маленьких отсюда домов.
Агван с трудом встал — очень уж он в шубе тяжелый.
— Мы в улус едем! — сообщил он Янгару, рвущемуся к нему с цепи. И увидел бабушку. Она шла к избе, из-за ее плеча, покачиваясь, смотрела на Агвана веселая морда Каурого. Агван кинулся навстречу, путаясь в длинных полах дэгэла, наконец добежал:
— Морин[18]. Я к тете Дымбрыл еду! — зашептал он радостно коню.
Каурый, будто поняв, закивал головой, стряхивая с губ теплый пар.
Наконец они мчатся по белому снегу. Агван прижался к бабушке — вдруг его снесет с саней? В ушах свистит ветер, бьет по глазам. Летит к Агвану и никак не долетит хвост Каурого. «Пора садиться на коня», — пишет отец. Агван шумно глотает ледяной воздух, еще больше припадает к бабушке. А что, если конь его одного так понесет?!
— Страшно? — смеется бабушка. И попридерживает Каурого.
Справа — озеро. Агван во все глаза разглядывает его: какое оно большое, все замерзшее, голубое, с седыми лохмами снежных сугробов.
— Не страшно, — тянет Агван.
Тогда Каурый переходит в галоп, бежит весело, дробно постукивает тонкими ногами. И снова холод в лицо. Оказывается, когда держишься за бабушку, вовсе не страшно, а даже приятно: холод со всех сторон свистит, но не морозит, как дома, а горячит лицо. Только сейчас заметил — понизу бежит навстречу поземка, не бежит, а мчится навстречу. Да это не поземка, это сахарный песок. Агван однажды видел такой: каждая крупинка крупная, как пшено… сладкая. А как это сладкая? Он забыл… Каурый несется все быстрее, и все сильнее летит ему под ноги сахарная поземка, все сильнее бьет по лицу ветер, а небо вовсе и не голубое теперь.
Не заметил, как оказались в улусе, как прямо из саней он очутился в жестких руках тетки. И вот он стоит уже на полу, без тяжелого дэгэла, без шапки, и ему что-то громко рассказывает братишка Очир. У Агвана в ушах еще звенит ветер.
Как давно он не был у тетя Дымбрыл! А тетя очень похожа на бабушку. Так же повязана платком, только она еще худее, чем бабушка.
— Мы вас ждали сегодня, — певуче, как и бабушка, говорит она. — Сейчас…
И она идет к большому рыжему сундуку. Агван с Очиром не сводят с нее глаз. Чего это она так долго шарит? Наконец достает сероватый камень.
— Сахар, — выдавливает Очир, глотая слюну.
Агван недоверчиво смотрит то на Очира, то на камень в руках тети Дымбрыл. Разве сахар такой? А тетя пристроила камень на ладони и ловким ударом ножа расколола его. Самый большой кусок протянула ему, маленький — Очиру, крошки поделила пополам: бабушке и себе.
Агван крепко держит твердый сероватый осколок, осторожно языком лижет его. Странный вкус. Сла-ад-ко. Совсем он забыл вкус сахара. Агван глотает вязкую слюну, снова лижет. Кто-то окликает его. Братишка Очир! Но Агван все продолжает стоять возле двери и сжимает кулак так, что становится больно. Тогда он засовывает весь кусок целиком в рот. Языку и нёбу больно, но постепенно сладкая слюна смягчает боль. Тает и тает необыкновенный камень. Агван боится шевельнуться — вдруг сладость исчезнет? Как ее задержать во рту подольше? Но уже камня нет, уже ничего нет. В последний раз глотает он сладкую слюну. Потом долго-долго вылизывает липкую ладонь, совсем как его пес Янгар.
Бабушка и тетя возятся у очага — в его честь готовят мясо!
— Раньше сказывали: желудок бурята без мяса, что желудок русского без хлеба. — Печальный голос бабушки не расстраивает Агвана, он сосал настоящий сахар! — Который уж год без мяса живем… Ох, уж эта война!
Тетя Дымбрыл поддакивает бабушке, и голос у нее тоже печальный:
— Сколько семей загубила. Улусники на глазах худеют. Детишек бурхан[19] забирает. Последние родились хилые, слабые… — Тетя Дымбрыл завздыхала, то и дело передником глаза вытирает.
Осторожно прошел Агван к лавке, уселся смирно: как быстро сахар исчез, совсем исчез! Это тоже война виновата?
— Дулма на фронт собиралась, я слышала, — тихо сказала тетя Дымбрыл. — Или это сплетни?
Бабушка задвинула котел на огонь и уселась рядом с Агваном.
— Ох, и не говори даже. С самого начала войны заявление за заявлением в военкомат отправляла, чтоб послали ее в полк Жанчипа, словно и нет у нее сына. От меня скрывала. Бальжит проговорилась…
Удивился Агван: разве мама может быть батором?
Бабушка еще что-то говорила обиженно. Он понял, что на фронт маму не пустили. А мама в форму оделась бы, как солдат? Женщин в форме он не видел.
Очир расставил бабки, потянул Агвана. Бабки у Очира лучше, чем у него: крупные, гладкие. И голос бабушки теперь глуше.
— Прямо беда с ней. Жанчип да Жанчип. Как разговор, так Жанчип… — все же слышит Агван. — И во сне все Жанчипа зовет, плачет. Раньше молчальница была, а сейчас и вовсе замкнулась, как больная стала. На сына только криком.
Агван не может никак обыграть Очира — рука у Очира сильнее, бьет лучше. Конечно, ему уже девять лет!
— Он тоже ее не любит, — слышит издалека Агван. Но когда бабушка переходит на шепот, прислушивается: — А сегодня она мне нагрубила.
Агван оглядывается на тетю Дымбрыл. Та словно пугается:
— Нагрубила? Разве она умеет?
16
Эжы — мама.
17
Сурхарбан — праздник.
18
Морин — конь.
19
Бурхан — бог.