Встречный огонь

Агван забыл про бабки, слушает.

— Я ее попросила быть к Агвану поласковее, а она мне: «Какое ваше дело? Это мой сын, что хочу, то с ним и делаю». — Агвану стало очень жалко себя и бабушку, он погладил ее коричневую руку, лежащую на коленях. — А сама вся дрожит, — горестно говорит бабушка. — Ведь как подумаю, не за что мне сердиться. Радоваться я должна, что она моего Жанчипа любит.

Тетя Дымбрыл засмеялась:

— Сызмальства она, с девчонок, бывало, от него ни на шаг. Как сейчас помню… мы уж с Бальжит дразнили ее, дразнили. А она серьезно так нам и говорит: «Сами любить не умеете, молчали бы!» Было ей тогда пятнадцать лет, не больше, — тетя Дымбрыл тяжко вздохнула: — А ведь, и правда, я лишь раз вот у них и повидала такую любовь!

Бабушка погладила щеку Агвана:

— Он-то чем виноват? И его жалко, и ее: с утра до глубокой ночи меж двух солнц все трудится. Боюсь, свалится.

Теперь Агвану стало жалко мать. Вот почему она такая: трудится все.

Очир забрался на курятник[20], стоящий посреди дома, и позвал Агвана. Агван скосил глаза на брата: ему тоже хочется на курятник, да как забраться туда? Без помощи не получится. Хотел было попросить тетю Дымбрыл подсадить его, да тетя Дымбрыл миски на стол выставила.

— Сейчас мясо есть будем. Готово уже. Иди-ка сперва письмо мне папино прочти, — позвала она Агвана. Забыл Агван про курятник, с торжеством взглянул на брата: вот как! У него есть письмо отца, сейчас он его читать будет. Из кармана-лоскутка, пришитого чуть повыше колена, достал сложенное письмо, медленно развернул:

— Это последнее, — увидев в лице Очира зависть, обрадовался. — «Дорогой и любимый мой Агван, — Агван закрыл хитрые глаза и сквозь ресницы следил за Очиром. — Вот увидишь, скоро задушим фашиста в его же логове. И я сразу вернусь». А когда папа придет, мы на медведя пойдем, — похвастался Агван и заспешил: — «И я сразу вернусь. Я везучий и вернусь обязательно. Охота мне посмотреть, какой ты вырос. Когда мы расставались, ты все время плакал, — Агван шмыгнул носом, подтянул штаны. — Мужчины не плачут. В это лето ты должен сесть на коня». — Теперь Агван в упор посмотрел в узкие щелки Очира. — «Вот и вырос мой сын».

Агван вдохнул побольше воздуха и заключил:

— «А теперь передают тебе привет мои друзья: украинец дядя Стасько, грузин дядя Дито, казах дядя Хамид, азербайджанец дядя Айдын. Крепко обнимаю тебя. Твой отец, капитан Красной Армии Жанчип Аюшеев».

Агван чувствовал себя сейчас самым главным: это ему с фронта прислал отец письмо! Медленно сложил его, неторопливо засунул в карман. Папа! Какой он? Папа получается смешной: не такой большой, как мама и бабушка, а такой, каким он застыл на серой фотографии. Папу можно держать в руках.

— Я видел, все видел. Он вверх ногами читал, — хихикнул Очир.

Агван от неожиданности открыл рот — брат болтал ногами и его уши почему-то смешно двигались.

— Ты задавака. Читать не умеешь. Ты маленький, — засмеялся Очир. И тогда Агван закричал:

— Это не газета. Это когда рисунок вверх ногами, читать нельзя. А папино письмо без рисунка. Как хочу, так и читаю, — Агван кинулся к бабушке, со злостью вцепился в нее — бабушка плачет.

Тетя тихо сказала:

— Молчи, Очир. Агван читал письмо отца, — она подошла, оторвала его от бабушки, усадила к себе на колени, понюхала его голову[21], а он пытался вырваться.

Потом долго обедали, и Агван повеселел. Только мясо жевалось трудно, все зубы заболели. Зато стало сытно и горячо в животе.

Бабушка с тетей все о чем-то шептались, вздыхая, а они с Очиром носились друг за другом по избе, потом Агван заставил Очира встать на четвереньки, уселся верхом и закричал:

— Но, но, морин, пошел. Вперед!

Очир возил его по избе и рычал, совсем как пес Янгар.

— Но, но, морин, пошел! — смеялся, захлебываясь, Агван и постукивал Очира по бокам. А потом повалился от смеха на пол, забарабанил ногами.

Тогда Очир достал чистый лист и синий карандаш, сел рисовать.

— Теперь ты, — он отдал карандаш Агвану. Тот засопел:

— Это конь. А это ягненок. Горы, — пояснял он, — А это медведь.

— Не похоже.

— Похоже, — но спорить Агван не стал. Очир — хороший конь и веселый.

Очир смотрел в окно — там между белыми домами со снежных сугробов съезжали на самодельных санках ребята.

Агван кинулся к бабушке:

— Хочу. Одень скорей.

Но бабушка уже собиралась домой.

— Успеть бы до темноты доехать, — бормотала она.

Подходили зимние сумерки.

Ему вспомнился дом, теперь без окна, с темной доской. Скука… как долгая зевота — целый день один, один. Да мама кричит.

Агван улегся на пол.

— Не пойду никуда. Здесь жить буду. Не пойду. — Он заплакал. Ему не хотелось, чтоб кончился день рождения.

Но над ним склонилась бабушка, подняла его, прижала.

— Я без тебя не проживу и дня. Кому буду сказывать улигеры? Кто мне поможет огонь развести?

Слезы еще текут. Но ему жалко бабушку, и он обхватывает ее за шею.

Теребит его тетя, прощается. Очир что-то спрашивает, но Агван молчит. Молчит.

До самого дома молчит.

4

У них поселились ягнята. Носятся по избе, брыкаются. Забавные, особенно непоседа Малашка. Глаза черные, с зеленым отливом, на лбу — белая полоска. Скачет, высоко подбрасывая тонкие ноги, или постукивает копытцами по полу. Заберется Агван под бабушкину кровать и лежит тихо. Малашка блеет, во все углы тычется, чешется лбом обо что попало. Наконец, согнув передние ножки, сунет кудрявую голову под кровать, замрет, только любопытные глаза блестят, и вдруг разглядит, радостно заблеет: нашел! Агван вылезает, растягивается на кабаньей шкуре и дрыгает ногами — смеется! Тут и остальные малыши налетают на него. Теперь зима бежит быстро. Нестрашная она.

И не обидно Агвану, что нет с ним рядом Очира и горы с самодельными санками.

Утро началось как всегда. Агван весело соскочил с кровати и уселся завтракать. Ест, чай пьет, а сам нетерпеливо поглядывает на Малашку: спит засоня. Хотя нет! Вот приоткрыл один глаз, увидел, что Агван смотрит, снова закрыл. Покрутил хвостиком. Засмеялся Агван: хитрый — притворяется!

Тут и услышал он голос бабушки:

— Пора им в кошару.

Он чуть не захлебнулся. Вот тебе и бабушка!

Уж, конечно, мать заспешила сразу же:

— Сейчас, эжы, отнесу. Давно пора. Всю избу изгадили.

— Они замерзнут! — Агван кинулся к Малашке. Тот будто этого и ждал. Подпрыгнул, замер на струнных ножках, пригнул лобастую голову с белой узкой полоской — сейчас бодаться начнет. Агван, ухватившись за пушистую шею, уселся на пол.

— Не пущу.

Над ним склонилась бабушка:

— Они должны привыкнуть к холоду, иначе пользы от них нет… Что взять с хилой овцы? Ни шерсти, ни мяса.

Мать снова свое:

— Всю избу попачкали!

Малашка пытается вырваться из кольца его рук, но Агван повис, тянет к себе:

— Не хочу пользы. Пусть со мной играют.

Резко, под руки подняла его с полу мать:

— Смотри, сколько грязи от них. Попробуй сам убирать. Да что я с тобой говорю?

Агван стоял, как ягненок, расставив напряженные нога, склонив голову.

Перед ним на пол уселась бабушка. Глядела снизу.

— Погоди. Вспомни, как было с Янгаром? Кто оказался прав?

Отвернулся от бабушки. Янгара подарил в прошлом году Очир. Мордастый, черный как уголь, с белой грудью щенок помещался на ладони. Ходить не умел: спотыкался, падал, переворачивался. И тихо, жалобно визжал. На кость, сунутую Агваном, внимания не обратил, молоко разлил. Агван обиделся: «Кость не грызет, лаять не умеет. А еще Очир хвастался, что это волкодав». «Он сосать хочет, ребенок ведь», — бабушка подала ему тогда бутылку, такую же, как у Агвана. Сначала Янгар не понимал, что от него хотят, но вдруг, сожмурившись, жадно зачмокал, зарычал.

20

Невысокий длинный ящик с решеткой, приставленный к стене, в котором зимой держат кур.

21

Понюхать голову — проявление нежности у бурят. То же, что и поцеловать.