Страница 81 из 92
— Нет, не раскаиваюсь.
— Тогда я тебя не понимаю! Ты же сказал, что раскаивался бы теперь…
В это время открылась дверь и в кабинет заглянул грузный мужчина лет пятидесяти с бурым от загара лицом, такого же цвета мощной шеей, на которой прочно сидела крупная коротко остриженная голова. Из-за его широкой спины выглядывала пожилая женщина, повязанная белым платком, в туго обтягивающем ее платье из яркой ткани с какими-то большими экзотическими цветами по белому полю. Это были управляющий и заведующая молочнотоварной фермой третьего отделения.
— Подождите! — резко бросил им Павел Петрович. — Видите, я разговариваю с председателем рабочкома!
Мужчина грузно попятился, обиженно проговорил:
— Да мы что… Вызвали же… а так-то чего бы…
— Но подождать вы можете, — уже мягче добавил Павел Петрович. А когда дверь закрылась, снова повернулся к Першину. — Ну, так я тебя не понимаю — в чем все-таки дело?
— Нельзя без конца говорить об одной только выгоде. Все выгода, выгода — только и слышишь со всех сторон… И все в рублях, в рублях, в рублях!
— Здорово живешь! А если речь идет о государственной выгоде?!
— Все равно…
— Ну, милый мой! Это, знаешь…
— Вот тут были товарищи из театра, — перебил его Першин, — и они бы могли подтвердить, что большинство театров государству экономически не выгодны и содержатся на дотации — в рублях невыгодны! Но для чего-то содержатся? Для чего? Значит, есть какая-то другая выгода?!
— Ну, а применительно ко мне, к директору?
— То же.
— Что то же?.. Что то же?! — взорвался Павел Петрович. — Ты назови! Покажи! Дай мне это пощупать…
Першин усмехнулся.
— Это нельзя пощупать… Я только знаю, что без этого люди становятся хуже.
— Вообще? Или уже становятся?
— Уже становятся.
— То есть — наши люди? В нашем совхозе?
— Да.
— Та-ак… — задумчиво протянул Павел Петрович. — А вот мы у них спросим сейчас… — Он торжественно поднес руку к кнопке, с усилием нажал ее — раз, другой, но Оля не появлялась. — Да где она там?! — нетерпеливо встал, пошел, открыл дверь. — А где Оля?
— А не было ее, — хмуро ответил грузный мужчина, — мы и заглянули поэтому.
— Ну, извини, Иван Степаныч… Зайди-ка! Вера Филипповна — тоже! — Павел Петрович пропустил их вежливо, сам закрыл дверь. — Проходите, садитесь.
Они сели, выжидающе глядя на странно возбужденного директора.
— Иван Степанович, скажи: хозрасчетные звенья — это хорошо? Не для тебя, допустим, как управляющего, а для рабочих — хлеборобов?
— А что?.. Хорошо… — недоумевая ответил Иван Степанович. — И для меня хорошо: они же сами теперь друг дружку погоняют.
— А в связи с этим, — наседал Павел Петрович, — новая система оплаты по результатам года — прямая, так сказать, материальная заинтересованность, — она портит людей или нет? Как по-твоему?
— Нет! — твердо отрубил Иван Степанович. — Не портит!.. Наоборот! Раньше-то я, полеводом еще когда был, как бобик по полям пластался — следил, как сеют, как пашут. А все равно… у кого совесть есть маленько, так ничего еще: скажешь на тридцать пахать, он хоть на двадцать пять возьмет, а у кого ее нет, так ты только с поля долой, он подымает лемеха — лишь бы черно сзади было — и бузует на пятой скорости: ему же с гектара наряд закроют! А кто будет сеять, убирать на этом поле, он не знает, и голова у него об этом не болит… А в звене — другое дело: тут уж как посеешь, так и пожнешь, или по четыреста в месяц выйдет, или аванс едва оправдаешь. Некогда портиться — да и себе хуже!
— Так! — удовлетворенно отметил Павел Петрович. — А теперь ты, Вера Филипповна, скажи: почему отказались мы от двухсменки, а ввели двухцикличную дойку на фермах?
— Так это же всем понятно…
— А ты все-таки скажи, как понимаешь!
Вера Филипповна улыбнулась.
— Вроде экзамена?
— Вроде экзамена.
— Ну так не готовы мы еще к этой двухсменке — экономически и технически… Доярок больше надо: а это значит — или зарплату снижать, или себестоимость повышать… Опять же неполный рабочий день получается — за что платить зарплату хорошую?
— Значит, хорошо только в деньгах? — уточнил Павел Петрович. — Только то, что в деньгах не потеряли?
— Это само собой, — согласилась Вора Филипповна. — Но и все остальное хорошо — это хоть кто скажет… Мы раньше к пяти вставали на первую дойку, а их еще две — целый день, как заведенная… А теперь совсем другое дело: встанешь, как люди, завтрак приготовишь, всех накормишь, ребятишек в школу соберешь — и к восьми часам на ферму идешь, как на фабрику… в двенадцать опять возвращаешься, обед приготовишь, ребятишек со школы встретишь, покормишь, постираешь, приберешь чего нужно — и к пяти снова на дойку… В девять вернешься — и телевизор еще посмотришь, и поспать времени достаточно… Хорошо — ничего не скажешь. Все этим довольны. Работать стало легче, веселее и даже интереснее…
Павел Петрович удовлетворенно хмыкнул и кивнул Першину, как бы говоря: «Ну что? Слышал?!»
Першин молчал, думал, стоит ли продолжать этот спор. Не такого он хотел разговора, и не к этому призывал его Иван Савельевич. Но все, что можно было испортить, в сущности, уже сделано, и терять-то уже больше нечего…
— Я тоже хочу спросить… в таком случае… — медленно и глухо проговорил Першин. — Как бы думаете, Вера Филипповна, и вы, Иван Степанович, — за последние лет пятнадцать — двадцать люди хуже стали или лучше?
Вера Филипповна настороженно глянула на Першина, затем на Павла Петровича, пытаясь понять, что за всем этим кроется.
— Одеваться лучше стали, — несмело выдавила она из себя, — вообще — следить за собой…
— Грамотнее стали намного… — тоже неуверенно поддакнул Иван Степанович.
— Я не совсем об этом… Совсем даже не об этом! — горячо повторил Першин. — По человеческим, по душевным качествам?.. Вот… я помню, раньше приезжали из города на уборку нам помогать — на месяц, иногда на два. Расселяли всех по квартирам, и жили они, как члены семьи, или родственники — ели, пили с нами, что было: никто ничего не считал… И как интересно было! Разговоры по вечерам: кто откуда, кто что повидал; мы, ребятишки, не спим, бывало, допоздна, слушаем… А сейчас? Приедут студенты, мы их в старый клуб — холодный, неуютный… Все, что съедят, мы у них до копейки высчитаем… Да что там! Инструктор приедет из райисполкома — в сельсовете ночует на старом диване без простыней и с портфелем вместо подушки…
— Да что ты, ей-богу! — взвился Павел Петрович. — Да кто теперь в сельсовете ночует?! У нас гостиница — лучшая, между прочим, в районе!
— Два года ей всего, гостинице, — уточнил Першин. — А три, четыре года назад так и было! Когда я комсоргом стал, начали приезжать ко мне из райкома, и если с ночевкой — я веду к себе. А мать однажды и выговаривает: «Что ты их приводишь все время: теперь уж никто так не делает». А ведь не было этого! Хуже насколько жили — не сравнить, а этого не было!
Першин умолк, и наступило молчание. Но оно продлилось недолго. Вера Филипповна горестно как-то покачала головой и тихо сказала:
— Это правда, Николай Егорыч, заедаться немного стали…
— Да чего там «немного»! — побурев лицом, гневно рыкнул Иван Степанович. — Заелись уже окончательно! — но спохватился, сбавил намного тон и виновато объяснил: — Вчера вечером машина к нам шла сельповская и застряла у моста за деревней. Я Петьку нашел, Аникина Петьку: «Заведи, говорю, трактор да поезжай, выдерни эту «автолавку». А он мне в ответ: «Наряд выпишешь на полный день — заведу, а нет — сам заводи да выдергивай». Обнаглели — чего там…
— Вот! — обрадовался Першин. — А почему он рвачом становится — Петька Аникин? Да потому что мы у него без конца рублем перед носом машем! Сделай, Петя, вот это — получишь вон сколько, а вот это сделаешь — еще столько же и еще полстолька… Он уже света белого не видит за этим рублем!
— Так что же, — взъярился Павел Петрович, — по-твоему — не платить людям за труд? Назад к военному коммунизму?!