Страница 82 из 92
— Платить! И хорошо платить за хороший труд. Но это должно быть само собой, автоматически… А махать рублем перед носом — это не дело! Не будете этого добра! Да что там… Ваня Прохоров вон лежит — и ничего ему больше не нужно… хоть миллион ему туда положь!
Павел Петрович нахмурился, недобро усмехнулся:
— Вот ты куда приехал… Понятно! А известно тебе, что экспертиза обнаружила у него алкоголь в организме? То есть он пил накануне вечером и, может быть, опохмелялся!
— Да я знаю… — поморщился Першин, — про экспертизу… и без экспертизы… Но я знаю также, что он неделю работал от зари до зари — ячмень от комбайнов отвозил, и он должен был отдохнуть в воскресенье… или, по крайней мере, не ехать в город, где такое движение! А ты поднял его со всеми шоферами и сказал, что закроешь всем по два тарифа за один рейс на станцию: кирпич, видишь ли, надо вырвать у кого-то из-под носа… Еще и по «красненькой», говорят, сунул без ведомости, из своих особых фондов.
— Говорят, в Москве кур доят… — ни на кого не глядя, пробурчал Павел Петрович. Потом поднял глаза, неуверенно посмотрел на всех по очереди. — Ты, значит, меня считаешь виновником его смерти? И вы так считаете?.. Что, и все так думают?!
Иван Степанович тяжело завозился на стуле, неловко приподнялся, переглянулся с Верой Филипповной.
— Мы это… выйдем, пожалуй… А то и завтра можем?!
Павел Петрович опустил голову и устало кивнул:
— Хорошо, давайте завтра.
Они ушли, и стало еще тягостней. Першин поднялся, постоял нерешительно и медленно пошел к двери. Павел Петрович его не задерживал.
В приемной, понуро глядя в пол, сидел Виктор Иванович. Вскинув голову и натолкнувшись на откровенно неприязненный взгляд, он смутился и отвел глаза. Першин было прошел мимо, но неожиданно для себя остановился, повернулся к «высокому гостю».
— Простите, не знаю, как обращаться к вам, по званию или по имени-отчеству… Вам не стыдно?
— Стыдно, — ответил Виктор Иванович просто и откровенно.
Першин не ожидал такого прямого ответа и сам смутился.
— Ну в самом деле… разве так можно?
— Да, вы правы, правы! — торопливо заверил его Виктор Иванович. — Вот… хочу дождаться ее, извиниться… И тут же уеду, чтоб меня черт побрал! — Он приложил руку к груди. — И вы меня извините! То есть, это ваше дело… но хочу, чтоб меня поняли по-человечески. Я один живу… давно, женился курсантом, в спешке. Не пожилось. А потом все труднее и труднее с возрастом… А тут приехал однажды, увидел — и как с ума сошел. Не могу ничего поделать с собой — влюбился на старости лет, чтоб меня черт побрал!.. — Помолчал и — с досадой: — Обидел, конечно, девчонку… Надо извиниться. Извинюсь и уеду. Жить-то, может, осталось… Дело такое, и зла оставлять не хочется… — Он умолк, отвернулся к окну и так сидел, напряженно хмурился.
Першину стало совсем неловко. Он подумал: «А ведь это я из-за ревности — не иначе, чтоб и меня тоже черт побрал!»
— Извините… — сказал он виноватым голосом.
Виктор Иванович машинально кивнул.
Дома на ужин были караси, обжаренные в муке и плотно уложенные в большой сковороде. Отец выбрал одного, у которого голова выпирала повыше, поддел пальцем и осторожно высвободил из тесных рядов.
— Я, наверное, уйду с этой работы, — сказал Першин.
Мать с отцом переглянулись. Мать было открыла рот, но отец жестом дал ей понять, чтобы не встревала пока.
— Ну и куда? — спросил отец ровным, спокойным голосом, будто речь шла о самом обычном.
— В школу пойду… если возьмут.
— А могут не взять?
— Смотря как уйду: если по-хорошему, то возьмут, а если по-плохому…
— Да на что оно тебе! — не утерпела мать. — Или тебе плохо тут? И не тяжело, и почетно…
— Да погоди ты, мать! — в сердцах одернул ее отец. — Не понимаешь ведь ни черта! У них, если что, не спрашивают, хорошо или плохо…
— Да нет, — сказал Першин, — ты не так понял: меня же никто не выгоняет.
— А чего тогда?
— Так, хочу…
— Да на что они тебе, эти обормоты?! — прямо-таки возопила мать. — Возиться с ними, нервы трепать, отвечать за каждого… Это же черти самые настоящие, они же теперь никого не слушают, — она горестно покачала головой, готовая вот-вот заплакать. — А тут тебе дурно ли? На виду, в почете… Если что надо, выписать там или привезти, — все, пожалуйста. А учителем будешь, в ножки придется кланяться такому же, кто сидеть будет на твоем месте…
— Ладно, мама, хватит! — резко остановил ее Першин. — Все, перестань! Закрываем прения! — Он понял, что не поймут: отец еще может как-то — он с ним потом поговорит, — а мать — нет. И с этим ничего не поделаешь. Он встал из-за стола. — Пойдем, пап, дрова пилить!
Отец тяжело вздохнул, поднялся. Не найдя полотенца, вытер руки о материн передник. И на ее растерянно-вопрошающее выражение буркнул: «Погоди ты!..»
Мать опустилась на табуретку, сложив руки в подол платья, и долго сидела так, машинально теребила передник и не знала, за что приняться.
А Першин с отцом завели мотор и принялись пилить дрова. Работали молча, потому что дело было простое, привычное. Бойко тарахтел мотор, звонко пела «циркулярка», легко врезаясь в сырое дерево, и чурки одна за другой с глухим стуком падали в кучу.
Когда испилили добрую половину — откуда ни возьмись во дворе появился Павел Петрович. Никто и не слышал, как он открыл калитку, вошел, постоял, дождался, когда отпадет очередная чурка и «циркулярка» на время примолкнет, и громко сказал:
— Бог в помощь!.. Здравствуйте!
Мать выглянула из летней кухни, изумилась:
— Павел Петрович! Здравствуйте!..
— Бог-то бог, да оно бы и сам помог! — изображая невозмутимость, ответил отец. Он было наклонился над очередной лесиной, но тотчас выпрямился, выжидающе глядя на нежданного гостя: не зря зашел — забрать, видно, Николая куда-то.
— Я просто так зашел, без дела, — объяснил Павел Петрович, почувствовав эту заминку. — Надолго еще у вас тут?..
— Да на час, не больше, — ответил отец.
Павел Петрович постоял в задумчивости, потом оглядел свои брюки, рубашку и махнул рукой:
— Иди отдыхай, дядя Егор, я за тебя поработаю!
— Да что вы! — всполошилась мать. — Измажетесь тут, изорветесь…
— Не последнее, — отмахнулся Павел Петрович. Выбрал взглядом самую большую лесину, подошел с комля и кивнул Першину: — Давай!
И снова пошла работа, но побойчей: Павел Петрович разохотился, вошел в азарт, гак что мотор начал захлебываться от надрыва, и отец не вытерпел.
— Да куда вы гонитесь? Движок запорете!
— Добра такого… — проворчал Павел Петрович.
— Нам и такой хорош! — не отступался отец.
Меньше чем за час все было кончено. Павел Петрович отряхнул ладони одна о другую, поискал глазами, где помыть руки.
— А сейчас… вот сюда… вот у нас где, — зачастила мать, выбежав из дома со свежим полотенцем. — И чайку попейте на верандочке… я все поставила, все стоит, ждет!
— Чайку можно… Это хорошо, — согласился Павел Петрович. Помыл руки, охотно поднялся на веранду. — Ну-у! — демонстративно восхитился он. — Да куда же это все?
На большом круглом столе, покрытом свежей скатертью, стояли две сковороды: одна с рыбой, другая с яичницей, вокруг них теснились тарелки и вазочки с хлебом, с отварной картошкой, с груздями, с малосольными огурцами, с копченым салом, с вареньем трех сортов — земляничным, смородиновым и рябиновым прошлогодним. Тут же стояла большая отпотевшая банка с холодным молоком, а рядом, поменьше, — со сметаной.
— Чем угощать-то… не ждали гостей, — причитала мать.
Павел Петрович сел, еще раз оглядел стол.
— Да-а! А что, теть Мария, нет ли у тебя в заначке?..
Мать просто расцвела от радости.
— Как нет, есть!
— И никто не против?! — Павел Петрович посмотрел на Першина, на отца. — А то я тут раскомандовался…
«Против» никого не оказалось: отец вообще и последнее время любил этак вот пропустить стопочку на сон грядущий, да не часто удавалось, а Першин просто устал за сегодняшний день, и физически, и морально, и ему было кстати.