Страница 13 из 106
— Да я… Ты у меня… ты же у меня родная, самая родная! — потерянно повторял Федор.
Над тайгой уже дымился рассветный туман; в близко-далеком распадке, как в колыбели, лежало на боку солнце.
Борис Василевский
ВОСПОМИНАНИЕ НА УСТЬЕ ИЛИМА
Тогда не было этого аэропорта, а лишь небольшая площадка для самолетов и обычная деревенская изба, где стояла рация, и метеоролог, он же кассир, сообщал погоду в Нижне-Илимск и продавал билеты. Тогда не было по десять-двенадцать рейсов в день, но хорошо, если прилетала одна «Аннушка» в неделю. Не было этих дорог и грязи, а была тропа из Невона вдоль Ангары — «летник», а зимой через Ангару — санный путь в Карапчанку и дальше по реке, мимо Сизова острова в Бадарму, и ездили тут неспешные мужички в медвежьих дохах, накинутых на тулупы. Не было на этом пути поселка Усть-Илимск, только колхозное зимовье стояло возле ручья, а через несколько километров, у реки, где сейчас котлован, — еще одно, геологической экспедиции. Экспедиция уже была. И никто не называл тогда это место Устьем Илима, потому что Илим впадает в Ангару гораздо выше по течению. Правда, будущую ГЭС называли Усть-Илимской, но ведь и строить ее собирались сначала повыше Бадармы, а это как раз возле самого Устья.
Десять лет назад мы бурили там, в так называемом Бадарминском сужении, где ширина Ангары всего триста метров, но, сплавляясь вниз по реке, совсем не ощущаешь скорости, только чувствуешь, как лодка оседает под тобой толчками, словно со ступеньки на ступеньку, и видишь, как уносятся назад берега. Говорили гидрологи, что в этом месте какой-то подводный порог.
Против нашей буровой возвышался Бык, молодая и крепкая скала, по-местному — «камень», и это вернее — «камень», потому что про него невозможно было говорить в женском роде. Почему — Бык, никто из нас не удивлялся, особенно если видел силуэт на радиаторе МАЗа: те же очертания мощной вздыбленной спины, покрытой щетиной сосен. Правда, те, кто назвал этот камень, никогда не видели МАЗа, но зато все они были охотники, уходили в тайгу по весне, когда сядет и затвердеет наст, как раз чтобы выдержать собаку и человека, но не сохатого, и не однажды приходилось им видеть очертание этой спины.
А пониже, наискось от Быка, был другой камень — Крест. Геологи считали его старым и разрушенным, но мне он казался еще крепким. У подножия его валялось множество камней, которые он растерял за всю свою долгую жизнь. Старик Николай из Бадармы, — я стоял у него на квартире, — рассказывал, что когда-то вниз по реке плыл поп и уронил в воду крест возле этого камня. Может, поп волновался, что затащит его в с о с у н — есть такое место на реке, недалеко от Креста, где волны начинают катиться не по течению, а против. Говорили, что дерево, попавшее в него, встает вдруг торчком и уходит под воду, всплывая на поверхность далеко внизу, но уже без коры и сучьев. Однажды, сидя на Кресте, я заметил бревно, которое, как показалось мне, плывет прямо в сосун. Я долго гнался за ним вдоль берега, пока не потерял из виду, и так я и не проверил, встанет оно торчком или нет.
Но чему я верил безоговорочно, это рассказам старика об охоте. Однажды, когда он был еще молодым, он выстрелил в лешего. Дело было к вечеру. Николай вышел к своему зимовью, километрах в тридцати от деревни. Леший никак не давал ему вскипятить чай. Как только вода закипала, котелок опрокидывался в огонь, Николай три раза ходил к «ручью», и когда котелок «опружился» в третий раз, он выстрелил в костер. «Слышу: о-ой, простонал, и — тихо. Поужинал, лег спать. Ночью вдруг топот, звон, входят. «Вставай, поедем». Ни слова, встаю. Смотрю, кони. Глаза мне завязали. Сколько ехали, не помню. Приехали, вводят в какую-то избушку. Развязали глаза, вижу, люди, но лица смутные. В углу стонет кто-то, завязанный. Я тотчас догадался. Один говорит: рассказывай. Я рассказал. «Судите сами, — говорю, — человек с устатку, и такое баловство». Он к тому, строго так: «Правду говорит этот человек?» Тот признал: «Правду». Этот мне: «Ну, мы тебя прощаем, как ты сказал правду, а тому в другой раз закажем». Тем же манером завязали глаза и доставили обратно». Может быть, злополучный леший, искупал свою вину, только в ту весну Николаю была удача. На другой же день он убил рысь, которая повадилась лазить в пристройку воровать мясо.
Я слышал тысячу подобных историй — и от старика, и от других охотников, но никто не рассказывал их так, как старик. Другие непременно прибавляли: «Я бы сам не поверил, если б не со мной было», или еще что-нибудь в этом же роде, и все портили. Старик рассказывал с великолепным пренебрежением к тому, как отнесутся к его рассказам. Он никогда не обмолвился о степени их достоверности, он действительно мог выстрелить в лешего. В старости у него не осталось никого, он жил один и напоминал мне Крест — старый, одинокий, но все равно еще крепкий…
Весной, когда бурить со льда стало опасно, мы свезли нашу буровую на берег, а сами поселились рядом, в зимовье. Начальник экспедиции написал приказ, запрещающий ходить по реке, но мы все-таки ходили — в Бадарму за дробью, порохом и хлебом. К концу апреля Ангара почернела, и лед, застывающий торосом, сгладился, как асфальт. Было жарко, и время от времени раздавался как бы глубокий вздох — это из тайги прибывала вода и вздымала лед. Она проступала сквозь трещины и разливалась поверху, так что местами приходилось идти вброд, и это было неприятно на первых порах: не верилось, что под водой еще двухметровая толща льда.
Мы ждали, что река вот-вот тронется, но это случилось только в середине мая. Володя Сизых, наш рабочий, сидел на пороге, ощипывал рябчиков и вдруг закричал: «Пошла!» Все выскочили из зимовья, и сначала ничего нельзя было различить, но, вглядевшись, мы увидели, что лед подвигается сплошной массой, очень медленно, вдоль неподвижного осенца. Но скоро все остановилось: в Кресте образовался затор. Ангара работала всю ночь и на следующий день пошла уже окончательно. Сначала лед шел сплошь, а потом отдельными большими льдинами. Они лезли на берег и громоздились друг на друга возле Креста, где река делает поворот. Так продолжалось с неделю, а потом поплыли плоские и тонкие льдины: Илим дождался своей очереди.
Теперь мы были отрезаны от деревни, а следовательно, от всего мира. Продукты у нас кончились, и те, кто был свободен от работы, с утра принимались ловить рыбу и лазить по тайге за рябчиками. Над рекой пролетали птицы: утки летели низко и быстро, а гуси медленно и очень высоко и перекликались гортанно и нежно. Они отдыхали на реке, а потом улетали в тайгу, к верховьям таежных речек. Однажды, когда уже темнело, мы видели, как над рекой летал одинокий гусь. В сумерках он виделся белым пятном на фоне черных скал и черным силуэтом в светлом вечернем небе. На Сосновом острове кричали лебеди…
А о чем мы только не говорили по вечерам, то и дело заваривая чай и лежа поверх спальников, в зимовье о открытой дверью. В темноте мы не различали друг друга, виднелись только огоньки папирос, а из тайги ползли непрерывные шорохи и вздохи. Тогда ходили слухи, что электростанцию здесь строить не будут, потому что негде использовать полученную энергию, но мы бы построила ГЭС для этих трех деревушек: Бадармы, Карапчанки и Невона, в зимние ночи похожих на собачонок, свернувшихся на снегу. Местные называли нас «экспедишниками», а мы их «бурундуками», и была в этом взаимная неприязнь на первых порах, когда мы только появились здесь, кочевали из деревни в деревню со своими рюкзаками и спальниками, бросая их на пол в первой попавшейся избе, и это был ночлег, а они противопоставляли этой суете и непостоянству свою размеренную жизнь, свои столетние, вплотную друг к другу избы, с окнами на два метра от земли, со ставнями, с воротами вровень с домом, с двухэтажными амбарами, свою фамилию, одну на всю деревню, свой говор, вынесенный триста лет назад откуда-нибудь из-под Архангельска человеком, от которого все и пошло здесь: и фамилия, и обычаи, и язык. Удивительный это был язык — вроде бы русский, но все равно непонятно, о чем говорят, так быстро, с непривычными интонациями, повышая голос к концу фразы, с этими «лони», «напрок», «зимник», «заберег», «зажор», «осенец».