Бобовый король

Автобус двигается по главной улице, в окна брызнули огни кино, сверкнула реклама во весь фасад. Джина Лоллобриджида...

Нет, Зази не похожа на Джину. Ни на Софи Лорен, ни на Брижит Бардо. Зази некрасива? Может быть, и так. Парни к ней не липнут, с ней никто не танцевал, когда они познакомились на вечеринке. Она была одна, даже без подруги. «Ты решил меня пожалеть?» — спросила она, когда он подошел и протянул руку. Другого сшибло бы с ног. «Ничего подобного», — сказал он вполне искренне. Он мог бы прибавить, что поступил так наперекор другим, и это тоже было бы правдой. В тот же вечер он сказал ей: «Ты сидела в одиночестве, и меня потянуло выяснить, в чем дело». — «И ты понял?» — спросила она. «Нет. Вообще, мне наплевать на других». Это прозвучало, конечно, не очень последовательно. Зази впервые засмеялась.

Ее нелегко рассмешить. И вообще она не проявила к нему ни благодарности, ни особого интереса. Не прижималась во время танца. Нужен ли он ей? Сложный вопрос. Он ищет ее, а она...

Автобус долго ехал по берегу вертлявой речонки, город таял в темноте, огни отделились от домов, повисли над штабелями бревен, досок, над строящейся лесопилкой, над насыпью железной дороги. Потом люстрой вспыхнула бензоколонка.

Андрэ и Маркиз сошли. Дорога обогнула бензоколонку с пылающим в неоне тигром, и только тогда из мрака выступили древние стены Бегинажа — каменная подкова, вмещающая десятки келий, незыблемая со времен крестовых походов.

Ворота, как всегда, открыты. Сумрак двора кое-где пробивают тусклые лампочки, да еще окна — мазки света, за которыми молятся и работают бегинки, за кружевом, растянутым на подушечке, за керосиновой лампой, за стеклянным шаром, который собирает свет лампы в пучок и отбрасывает на вязанье. Маркиз видел это не раз, его поражал этот непрямой свет, призрачный, будто рождающийся в недрах стекла. Не так ли — отраженно, изломанно — виден Зази и он, Андрэ?

— Удачи тебе, — сказал Маркиз.

Ни души во дворе. Андрэ обвел взглядом окна. Некоторые уже погасли. Уже поздно... Так что же, неужели он больше не увидит Зази?

— Зази! — крикнул он.

Эхо взлетело и упало, тишина проглотила его. Отчаяние росло в Андрэ, и он крикнул громче.

Он не слышал, как открылась дверь. Зази сбежала со ступенек, словно не касаясь их, ее точно вздох ветра понес к нему. В мерцании лампочки блеснуло ее нейлоновое пальтецо, стеганное ромбиками, и Зази была в нем, как все девушки, как тысячи девушек, которые спешат на работу, на службу, на танцы. Он вообразил, что сейчас схватит Зази в охапку и унесет отсюда в обыкновенную жизнь, подальше от этих желтых, с пятнами сырости, немых, ненавистных стен.

— Ты с ума сошел, Андрэ! — зашептала она. — Нельзя здесь кричать!

В ее шепоте был страх, была злость. Лучше бы она ответила громко. Шепот обескуражил его.

— Я был на «Ландыше»...

Он собирался сказать что-то другое. Он забыл, он не знает, как отвечать на ее шепот.

— Тише, Андрэ! Ну, зачем ты пришел, говори скорее. Только тише. Сестра Маргарита не спит, у нее открыта форточка.

— К черту сестру Маргариту!

Это вырвалось против воли. Зази отшатнулась. Он раскаялся было в несдержанности, но опять уловил испуг в движениях, в лице, в шепоте Зази и сжался от досады, от возмущения.

— Ты окончательно? — спросил он.

— Да, Андрэ.

— Монашка, да?

— Нет, пока я еще недостойна...

— Вот как. Ну, валяй!

Он повернулся и, не простившись, пошел обратно, резкими, упрямыми шагами.

Походка Андрэ, сокрушенного, поникшего, сказала Маркизу, что произошло.

Андрэ проклинал себя. Не так начал. Все не так. Забыл даже сказать насчет мсье Мишеля. Правда, он безбожник, советский... Все равно, Зази обожала новых людей.

Теперь, как нарочно, являлись слова убедительные, подходящие для Зази. Надо было сказать ей даже — люблю тебя, уйдем отсюда вместе, не расстанемся. Так, как изъясняются персонажи в старых романах.

Зази нравится это слово — любовь. Не сексуальное влечение, не притяжение тел или интеллектов, а именно любовь. Кинуться обратно и сказать ей... Андрэ остановился.

— Что с тобой?

— Нет, ничего...

Бесполезно... Ему послышался ее шепот, чужой шепот, шепот противного страха.

— Я домой, — сказал Андрэ.

— Я тоже, — кивнул Маркиз. — Слушай, ведь поздно! Ночуй у меня.

Андрэ последовал за Маркизом с смутной надеждой. Правда, вывеска «Аргус» на двери заставила Андрэ иронически хмыкнуть. Маркиз непохож на всевидящего. Но может быть, все-таки он посоветует, как быть с Зази, как вернуть ее.

Маркиз снял с аппарата трубку, спешит покончить с Зази. До Андрэ донесся скрипучий басок кондитера.

— Она в Бегинаже, мсье Эттербек. Домой? По-моему, не собирается. Что, гонорар? Пустяки, больших усилий не стоило. Сами назначьте сумму.

— Вы бы прижали его, — буркнул Андрэ.

Маркиз отмахнулся.

— Папенька кипит, — сказал он. — Единственная дочка. Поди-ка жениха ей присмотрел. Не тебя, разумеется. Ты не кисни, попытайся еще... Она не под замком пока что.

Да, орден полумонашеский, ворота открыты — известно и без «Аргуса». Вот если перейдет в монастырь, тогда все пропало. «Я еще недостойна», — говорит Зази. Дура!

Маркиз достал из шкафа толстую книгу, раскрыл, вытянул из нее, расправил на столе карту. Андрэ глянул через его плечо. Военные действия в Тюреннском лесу, в сорок пятом году.

Андрэ улегся на узком, жестком диване. Отвернувшись от лампы, горевшей на столе Маркиза, бранил Зази, кондитера и жениха, которого вообразил пузатым, в дорогой машине и старым — лет сорока.

— Меня она вряд ли послушает, — сказал я Андрэ. — Скорее тебя... Сказал бы прямо, что любишь ее. Конечно, если в самом деле любишь.

— Не знаю, — повел плечом Андрэ.

— Тебе виднее, — сказал я.

— Мне жаль ее, мсье Мишель.

Весь день мы укладывали цикорий, резали корнеплоды, задавали корм скотине, Андрэ подбегал ко мне урывками. Постепенно я получил подробный отчет о его злоключениях в Тонсе.

— А у вас, в Советском Союзе, тоже так бывает?

— На моих глазах не было, Андрэ. Видишь ли, у нас, как правило, у человека нет охоты прятаться от жизни за монастырской или какой-либо другой стеной.

— Почему?

— Наверно, потому, что у человека куда больше возможностей распорядиться своей жизнью.

— В каком смысле?

— Во всех смыслах, Андрэ. Проще всего, конечно, набить желудок. Рано или поздно ты сыт и больше ничего в тебя не влезет. А свобода, развитие духовное — совсем другое дело. Тут нет пределов. Но и задача сложнее. Тут у вас многим кажется, если человек волен проголосовать за ту или другую партию из пяти, из десяти — это и есть свобода. По-моему, удовлетвориться этим — значит остановиться на чем-то очень убогом. Важен результат для человека. И вот, если говорить о наших молодых, им незачем так бунтовать, как ты бунтуешь. Незачем тыкаться, плутать, — ведь большой кусок пути для них уже проложен, открыт. Они могут выбрать главное — свое место в жизни, свое дело в жизни...

— Им нравится коммунизм? Всем нравится? А я читал, что у вас тоже есть сердитые.

— Во-первых, коммунизма мы еще не достигли. А сердитые есть. Иначе и быть не должно. Сердитые на что? На то, что устарело, что мешает идти, путается под ногами. Если молодежь не спорит со старшими, то какая же она к черту молодежь! Ведь развитие жизни ускорилось сумасшедше, теперь за десять лет появляется больше нового, чем прежде за пятьдесят, за сто. Значит, больше всякого старья, всяких привычек летит на свалку. Но, конечно, не все старшие — консерваторы. Далеко не все.

— Вы сердитый, дядя Мишель?

— Да, — сказал я, смеясь. — Сердитый.

Мы далеко отошли от несчастной Зази. Мне даже досадно стало, — неужели Андрэ остыл, загорелся и остыл, и судьба девушки ему безразлична!