Без переводчика

— Откуда, девушка? — спрашиваю я, высовываясь из машины, катящейся все медленней.

— Угерске Градиште, — отвечает она и, отходя, вдруг звонко запевает песню. Ей вторят подруги в таких же удивительных костюмах — молодые работницы сахарного завода, доярки. За ними шеренгой идут парни; на них все белое, только на длинных передниках красные полосы и на голове широкие черные шляпы с перьями.

— Откуда, хлапцы?

— Из Грубой Врбки.

— Деревня, — объясняет Паличек. — Недалеко отсюда. Знаете, что? В радиусе этак полусотни километров в каждом городке, почти в каждом селении свой костюм! Где еще в Европе есть такое?

Шеренга за шеренгой волнами красок движется молодежь. Наша машина все замедляет ход и наконец останавливается на площади, где десятки машин и мотоциклов уже нашли пристанище. Но не здесь центр праздника, а за городом, на лугу, у старого, грузного замка.

Скамьи амфитеатра уже заполнены зрителями. Полуденное солнце припекает, некоторые мужчины сидят без рубашек. У женщин бумажные зонтики, покрытые пестрым стражницким узором. Посередине, на круглой эстраде расположились музыканты с цимбалами и скрипками. Вот один скрипач отделился от других, повернулся к оркестру, взмахнул смычком — и на сцену выплыла пожилая женщина, прямая, суровая, в тяжелых шелках.

Ей шестьдесят восемь лет. Композиторы приезжают к ней записывать мелодии, балетмейстеры — чтобы постигнуть красоту национальной пляски. Исполняет она стражницкий «данай» — медленно, под грустное пение скрипок, так, как плясали в прежние времена, при панах, придавленные нуждой крестьяне.

И вот тот же танец, но по-новому, в нынешней Стражнице! Весело завладевают эстрадой юноши — черные штаны, белые рубашки и ленты, свешивающиеся с пояса почти до земли, и девушки в белых блузках, красных нагрудниках и голубых передниках. Оркестр играет в другом ритме, бодрее, танцоры рассыпаются на пары и поют. Поют, пока юноша стоит против своей партнерши и перебирает ногами; молча кружатся, взявшись за талии, а потом песня взлетает снова. Чтобы понять ее, надо знать диалект Словацко, в котором, например, вместо чешского слова «хлапец» местное «шогай», вместо «дивки» — «девчице», вместо… Но, каюсь, я ничего больше не успел запомнить. В этом говоре много словацких слов, что вполне естественно: жители Словацко и по узорам на домах, и по мелодиям, и по многим деталям быта составляют как бы промежуточное звено между чехами и словаками, но с примесью чего-то особого, самобытного. Неожиданно в стражницкой песне звучит мотив, занесенный явно издалека, с Востока, перекликающийся с грузинской «Сулико»…

Не одному Словацко принадлежит эстрада фестиваля. Степенно выходят на нее рослые, плечистые «ганаки». Я развертываю карту. Пониже города Оломоуца хлеборобный, богатый тучными почвами урожайный «ганацкий» край. Девушки — в белых одеяниях с пышными кружевными воротниками, с черными поясами и красными повязками на головах. «Неподвижны, как ганаки», — говорит пословица. Танец их — с резко меняющимся ритмом, то медлительный и словно ленивый, то бурный, и тогда девушек поднимают на воздух крепкие руки парней, а потом опускают всех разом, так что гулко стучат каблуки. Затем исполняется хороводная пляска «Александр», возникшая, как говорят, со времени войны русских с Наполеоном. Кружится кольцо не торопясь, с истинной «ганацкой» важностью, и вдруг каждый второй парень падает назад, повиснув на руках товарищей, ловко перевертывается… Не похоже ли это, в самом деле, на русскую пляску?!

Возможно, от русских солдат здесь и заимствовали какое-нибудь коленце. Но вообще хоровод так же присущ славянскому народу, как и искусство «цыфрования», то есть танца вприсядку. Тут первенство у валахов. Живут они к северо-востоку от Готвальдова, земля там тощая, и костюм их незатейлив: нет ни шляп с перьями, ни изобилия лент, ни кружев. Парень, или, по-валашски, «огар», одет в синие штаны, красный жилет и белую рубашку, подпоясан он крест-на-крест, причем ответвления этого сложного пояса сзади охватывают ляжки и, кажется, должны мешать пляске. Но как лихо он «цыфрует», выделывает вензеля вокруг «церки» — девушки, а она стоит и притоптывает и поводит плечами!

А вот гости из Словакии. Они выбегают на эстраду с маленькими медными топориками на палках. Топорики грозно сверкают в воздухе. Это боевой танец «Яношик», названный так по имени народного героя, поднявшего восстание против помещиков. Кончилась схватка, юноши с грохотом вонзают топорики в пол, а потом, взявшись за руки, пляской выражают радость победы. Никто не мог одолеть Яношика в открытом бою. Но вот приходит печальная весть о гибели атамана. Его сгубила измена. Под скорбную песню развертывается медленный, скованный горем танец…

У словаков и валахов популярный музыкальный инструмент — свирель. Вот целый оркестр свирельщиков из шести человек. А один музыкант из-под Готвальдова ловко играет на «концовке» — свирели, у которой единственное отверстие находится на конце. Пальцем он то прижимает, то приоткрывает дырочку, регулируя доступ воздуха. Что же до скрипок, до цимбал, то они вообще не исчезают с эстрады фестиваля. Вот за цимбалы садятся девушки. Среди зрителей оживление. Для всех в стране привычен цимбалист, но цимбалистки! Это новшество!

Вечер спускается быстро, словно налетает со свежим дуновением ветерка. Кажется, даже эстрада отдыхает, истоптанная крепкими каблуками. Разноцветная толпа растекается по улицам города, по берегу реки. Художники складывают мольберты, закрывают альбомы. Трудно представить, где десятки тысяч людей найдут место на ночь! Я спрашиваю Паличека, он смеется:

— Сегодня в Стражнице в каждом доме гости.

И верно, из всех окон вырывается веселый шум. Звучат песни. Да, они не умолкли, они перекинулись в город — в дома, в подвальные «винарни», в «гостинцы» — и за город, туда, где артисты и гости разбивают палатки, устраивают шалаши из ветвей.

Народы-братья

Не только я с удовольствием предвкушал поездку по Словакии, но и Паличек, бывший там неоднократно.

— Ой-ей, какая там природа! — восклицал он. — Горы! Дунай! Ей-е-е! Нет, просим вас, кто не знает Словакии, тот вообще не имеет представления о нашей республике.

Примерно с таким же воодушевлением у нас говорят об отпуске, проведенном на Кавказе.

У меня было свое представление о Словакии. Оно начало складываться у меня еще давно, с детских лет.

Правда, на старой, закапанной чернилами карте Австро-Венгерской империи Словакии не было. Земля 50 словаков, выделяющаяся на карте коричневыми узловатыми корневищами горных хребтов, входила тогда в пределы Венгрии. Вена правила Словакией руками венгерских чиновников и помещиков. Но в моем учебнике географии была картинка. Как сейчас помню ее. Рослый молодец в черной узкополой шляпе с пером, в овчинном жилете шерстью внутрь стоит над обрывом, под толстой сосной. Солнечный луч отсвечивает на топорике, насаженном на длинную-предлинную рукоятку. Текст пояснял, что Словакия — страна бедных земледельцев, лесорубов и пастухов, что ежегодно тысячи словаков уходят в поисках лучшей доли за рубеж.

Вскоре после окончания университета мне довелось встретиться со словаком. Это было на Волге, на тракторном заводе. Словак приехал из-за океана, из штата Пенсильвания, спасаясь от безработицы. Мы беседовали в его комнате, в рабочем общежитии, и слушали патефон. Пластинка пела по-словацки о безысходной тоске человека, покинувшего родину и осужденного на вечные скитания в поисках хлеба и крова. Прогонят его — он едет дальше, уцепившись за поручни вагона, и так странствует по чужбине, пока усталость не свалит его на рельсы под колеса поезда.

За стеной гудел степной ветер, швыряя в окно колючий песок, пластинка пела протяжно и грустно… Пластинка пела о том, что без родины нет счастья, тосковала по душистым горным лугам, по татранским вершинам, далеким и недостижимым. Она пела на языке, как будто близком и в то же время чужом. На языке страны, о которой в Европе знали меньше, чем об Африке.