Синее око

Широков тотчас сбалансировал веслами. Реакция у него электронная. Не перевернешь... Обернулся:

— Не шали.

— Да вот, вертлюг заедает.

— Не приучайся свою дурость на вертлюг сваливать, не поможет.

Паша немного сконфужен. Надо как-то поправить дело.

— Ну что, до Лахты сходим? — говорит он грубо и хмуро.

— Пошли.

Грести в заливе — не то что по гладкой Крестовке: волна. Трудно грести.

У Широкова лицо неподвижно. Он не видит ни моря, ни берегов, он не думает, только пишут эллипсы вальки весел. Тело соскучилось по работе.

А Паше Францеву грести не только плохо, но даже и больно. Он страдает, потому что утомил свои мышцы, потому что не его воля в лодке и нельзя дать себе послабление. По лицу видать, как больно Паше грести.

— Повернем? — через плечо спрашивает Широков.

— Что, сдох? До Лахты хотели.

Гребут далыше.

Ветер будто заходит с тылу, чтобы отрезать лодку от островов. По воде еще нельзя судить о новой силе ветра, вода будто даже притихла, рябь прилегла. Тучу разворошило ветром, погнало, как большую стаю скворцов, над морем.

— Фальшборт рваный. По волне нельзя! — Это Широков кричит.

— Табань загребным! — командует Паша,

Он разворачивает лодку. Широков табанит.

Море расходится понемногу. Вот первый гребешок на волне забелелся. Быстро погас. Второй дольше белеется.

Лодка теперь идет к островам. Ветер бьет поперек хода лодки, сносит ее к лахтинским камышам.

Гребешок ткнулся в борт, перепрыгнул, плеснул в дыру на обшивке.

Еще плеснул. Еще...

— Держи баланс! — приказывает Широков.

Паша стиснул вальки, уперся в море веслами, как руками.

Широков тянется заткнуть дыру своей вязаной шапкой. Заткнул. Крикнул:

— Жми, как можешь!

...Ни на одной гонке не давал Широков такого темпа, как сейчас.

Большая волна вздулась рядом. Идет. Оба враз подняли вальки, поднялся борт... Волна словно подсела под лодку, лодка взлетела и скатилась по отлогому боку волны. Следом еще волна. Потопила корму. Унесла шапку-затычку.

— Держи баланс! — Широков закинул руку за спину, сгреб свой свитер и сдернул его. Опять заткнул прореху в фальшборте.

...Очень далеко стрелка Елагина острова. Ее теперь не видать вовсе, столько навесило дождя и хмурости.

Водой выхватило свитер из прорехи.

Кормовой отсек полон воды.

— Ноги освободи! — кричит Широков.

...Корму уже не видать. Огрузла. Лодка вдруг словно присела. Подержалась минуту, задравши нос, и скользнула под воду. Кормой вперед пошла. Всё круче...

Паша только принялся ремни на подножках расшнуровывать... Не успел. Вместе с лодкой нырнул под воду.

Широков остался на воде, закружил на месте.

Ветер, как налетел разом, так же быстро и утих. Прояснело. Стал виден лахтинский берег. Далеко и низко. Электричка ползет...

Францев вынырнул, видит: Широков держится за лодку руками, толкает ее перед собой. Плывет. Сильно бьет ногами по воде.

Паше становится лучше. Он догоняет Широкова. Тот оборачивается к нему:

— Ничего... Я тут в ноябре купался...

— Лодку брось! — кричит Паша. — На моторке за ней сходим!

...Электричка всё ползет, ползет по берегу. Сейчас уползет.

— Мы потонем... — Это Паша сказал. А может быть, не сказал, подумал. Только губами пошевелил. Очень больно жмет холодом, и не понять: плывешь, не плывешь. На берег сколько ни гляди, он всё такой же низкий. Чужая земля. Другая планета.

Широков плывет немного впереди, он часто оборачивается, глядит из-за плеча на Пашу. Паша кивает ему, тужится улыбнуться. Но улыбка не получается у него.

Идет занятие в академическом натурном классе. Натурщица сидит на возвышенном месте, открытая для всех студентов. Конечно, ее дозволено видеть только лишь студентам, потому что им надо знать азбуку линий, пропорций и форм. Посторонних и праздных нельзя допускать в натурный класс, а если в кино показать, то нужно найти такой ракурсе, чтобы присутствие натурщицы лишь подразумевалось, а на экране была видна, главным образом, серьезность работы, обучение ремеслу.

Еще не включили паровое отопление, начало сезона не объявлено. В классе холодно. Натурщица молоденькая, только начинает работать в Академии художеств. Стесняется. Капелька пота, от стеснения, медленно прокатилась по шее, так и осталась на плече; плечо покатое.

Изучают натуру пытливо и сумрачно три китайца. Рисуют.

Девушка, одетая и причесанная просто, из Сыктывкара приехала, смотрит как бы вскользь, а рисует старательно, медленно.

Юноша с бородой устало смотрит в окошко.

Черноволосый южанин рисует с некоторой лихорадочностью.

Рисуют девушки, причесанные гладко. Девушки, взбившие себе волосы, как одуванчики...

Рисуют юноши.

Рисует Майка.

Она вглядывается в натурщицу, но на листе бумаги у нее получается другое. Она видит сейчас парня. У него длинные брови, приподняты уголки рта. Это — признак упрямства, пытливости в жизни и детской непоседливости.

Майка рисует Пашу Францева. Он стоит тонкий, стремительный и сильный, как лодка-скиф. Оперся на весла.

К Майке подходит преподаватель, длинноволосый человек с выпуклыми, темнеющими веками. Он некоторое время молча глядит на Майкину работу.

Майка смущена, что-то такое штрихует.

— Меньше эмоций, меньше эмоций, Копылова, — говорит преподаватель. — Больше анатомической целесообразности. Вы хотите выразить прежде всего не модель, а свое отношение к модели. Не торопитесь, Копылова! Ограничьте себя академической целью. Вот, прошу вас, модель. — Преподаватель приглашает Майку взглянуть на натурщицу.

Натурщица не меняет позы, только губы облизывает.

— Я не могу себя больше ограничивать, Никодим Эрастович, — говорит Майка и смотрит на свой рисунок.

Паша плывет, лицо запрокидывает. Ему очень трудно держаться, он вытягивает подбородок, а вода уже всё равно у самых губ, и надо стискивать губы, чтобы не глотнуть эту пахнущую нефтью пресную воду.

Плывет Широков. Ногу судорогой свело. Поджал ее к животу, массирует. Посмотрел назад, а Паши нет вовсе. Пустое море. Рванул саженками к тому месту, где только вот виднелась его голова. Успел хватить за свитер. Вытянул на поверхность.

Глаза у Паши раскрыты, но уже не видят. Руками шарит, мертво вцепился Широкову в рукав.

Широков замахнулся и сильно ткнул Пашу в лицо. Тот дернулся и будто ожил. Посмотрел. Распустил хватку. Опять пошел вниз.

— Эй, парень! — кричит Широков. — Держись, гад! Держись за мое плечо и работай ногами!

Францев глядит прямо, близко в глаза Широкову и молчит.

Но кладет руки на плечи чемпиону. Тот взваливает его к себе на спину. Плывет. Опять судорога...

Стоит у ограды гребного клуба трехколесный Пашин мотороллер: «рыба». Пристроилась к нему широковская «Волга». Пустынно на Крестовском острове. Не видать ни души.

Бригада Пушкаря моется после смены. В одной душевой кабине Пушкарь и Олег Холодов, в другой, рядышком, Севочка Лакшин с Володей Рубиным. Самих-то не видать за переборками, только босые ноги в нижнем проеме.

— Олег, тебе с бригадиром не тесно? — Голос Севочкин. — Пушкарь худо-бедно пузо накопил...

— Ты бригадиру спинку потри! — Это Володя Рубин.

— Пятки почеши! — Севочка...

В бригадирской кабинке молчок. Только хлюпанье и фырчанье воды, да радостное кряхтенье.

— Я сегодня во сне Пашу видел, — сообщает Рубин. — Утром хотел рассказать, да сел письмо дописывать, вчера начато было... Будто у нас в цехе кран, такой, как в литейном. А Пашка к нам с крана на парашюте прыгает, понял? Парашют отцепил — и сразу к Пушкарю... Я, говорит, вас награждаю за третье место по гребле утешительным призом. А сам достал из-за пазухи кошку... Черная такая, с белым... Приложил кошку к груди Пушкаря, она так и прицепилась.