Записки ровесника

С меня было достаточно того, что он почтительно и заботливо относился к маме, тогда уже серьезно больной, — она и умерла-то в его клинике. Понимая, что именно здесь, на очень для меня сложном и ответственном «участке», он может быть более всего мне полезен, профессор навещал маму, несмотря на занятость, и охотно помогал ей и как врач, и как старший в семье мужчина — мне никогда не приходилось ни о чем просить его, напротив: он сам кое-что подсказывал мне, если я бывал недостаточно к маме внимателен, а такое случалось, к сожалению.

Особенно же подкупали меня отношения, сложившиеся у него с няней. Заметив природную склонность няни к юмору, тесть любил шутить с ней, называл ее Франтишка Францевна — подлинное нянино чешское имя привносило своеобразную, теплую окраску. Случалось, на даче я заставал их где-нибудь в уголке сада мирно беседующими, веселыми, смеющимися. Няне никогда в жизни не приходилось иметь дела с людьми такого масштаба, но она нисколько не тушевалась в присутствии профессора и, невзирая на его генеральский мундир, беседовала с ним на равных.

Да что говорить, даже жена профессора, трудно вступавшая в контакт с людьми, не принадлежавшими к привычному ей окружению, и та приняла няню сразу и безоговорочно. Я подозреваю даже, что, только обнаружив у меня такую няню, профессорша нашла хоть какое-то моральное оправдание моему браку с Еленой и стала иначе ко мне относиться — не то чтобы теплее, но капельку лучше.

Няня и здесь успела мне помочь.

Тесть сыграл в моей жизни роль не меньшую, чем во многих семьях играет отец. Фактически именно он завершил мое воспитание. Если мама закладывала в мое сознание какие-то основные жизненные принципы и всей своей жизнью требовала от меня не изменять им, если политрук, тоже на личном примере, раскрывал мне подлинную суть емкого понятия «гражданственность», то профессор научил меня чему-то такому, что не так уж легко определить одним словом и что я условно назвал бы искусством держать себя в обществе. Весь его облик — официальный и домашний, — его выдержка по отношению к людям малоприятным сказали мне больше, чем все мамины нотации на эту тему, и то, что не удалось когда-то ей, без всякого труда удалось ему — он был мужчина, и я был мужчина, и я никак не мог не подражать ему, и делал это с радостью.

Допускаю, мне могут заметить, что не так уж это, в сущности, и важно — держать себя в обществе. А в каком, собственно, «обществе»? Теперь, когда социального расслоения не существует, когда все снивелировано до предела…

Но дело-то в том, что подлинный, глубокий, основной смысл этого понятия не в том, как реагируют на тебя люди, в компанию которых ты сегодня попал, то есть «общество», — исполненное достоинства, выдержанное поведение на людях поднимает тебя самого, способствует самоуважению, делает неуязвимым для разного рода мелких и крупных уколов и язв, уводит в сторону от торной дороги приспособленчества и лжи.

Ни в одной книге, наставлении, сборнике правил хорошего тона не мог бы я почерпнуть того, что он щедро и просто оставил мне в наследство.

НЯНЯ.

Запись третья — ЗАКАТ

Из «К няне» Пушкина я на всю жизнь узнала, что старую женщину — потому что родная — можно любить больше, чем молодую — потому что молодая и даже потому что — любимая. Такой нежности слов у Пушкина не нашлось ни к одной.

Декан пригласил меня к себе и спросил:

— Ну так что, Вася… Каким периодом собираешься заниматься?

Шла весна пятидесятого года, я кончал пятый курс и был рекомендован в аспирантуру.

— Восемнадцатым веком, — ответил я твердо. К этому удивительному столетию, дававшему невероятный простор развитию личности, у меня и сейчас большой интерес, и с годами он все возрастает.

— Не далеко забираешься в прошлое?

— Вроде нет. А что?

— А то, что по восемнадцатому веку у нас специалистов — навалом. А вот по странам народной демократии — никого. Не хочешь выбрать какую-нибудь?

— Языка не знаю, — попробовал я отвертеться.

— Выучишь за три-то года. Студенты оттуда у нас занимаются — помогут…

Я попросил денек на размышление. Сперва собирался отказываться наотрез. Потом подумал, что дело, несомненно, перспективное, и никто мне своим авторитетом тыкать в нос не станет — а я люблю работать на просторе: ответственности, правда, куда больше, зато интереснее во много раз. Кроме того, декан намекнул на возможность зарубежной командировки, необычайно в ту пору редкой…

Вечером, за чаем, я рассказал обо всем маме и няне и попросил их совета. Для вида попросил, для проформы, сам-то я уже принял решение, но после знакомства с тестем я всегда старался, чтобы любое мое решение выглядело коллективным.

Мама стала говорить о несоизмеримости вклада в развитие человечества крупных европейских стран — Франции, например, — и разных мелких государств, самостоятельно ранее не существовавших, а няня спросила:

— А какая страна?

Я обернулся к ней, удивленный ее вопросом, и вдруг увидел в ее глазах нечто большее, чем простое любопытство. Я сразу вспомнил «бабусю» и все многочисленное нянино семейство и совершенно неожиданно для себя ответил:

— Чехословакия, вероятно.

И был счастлив увидеть улыбку на няниных губах, и интерес и удовлетворение во взоре, и…

— Почему же Чехословакия? — изумилась мать.

Я стал плести что-то о древности Чехии, лежащей на перекрестке многих европейских дорог, о богатейших архивах, а сам понимал уже, что выбор сделан окончательно.

Впоследствии я не раз благодарил судьбу — и за разговор с деканом, и за сделанный мною выбор. С наслаждением погрузился я в интереснейший материал, лишь очень мало разработанный нашими учеными — до войны славяноведение было не в фаворе. Я вошел в контакт со студентами из Чехословакии, изучавшими у нас русскую историю, и вскоре овладел чешским языком пассивно — то есть мог читать почти без словаря, что мне, собственно, и нужно было; мои очаровательные учительницы не могли мною нахвалиться, а я, зная немецкий и французский, да еще в окружении двух прелестных девушек, из кожи вон лез и делал быстрые успехи.

Год спустя я уже не только составил себе скромную библиотеку по чешской и словацкой истории, но подготовил небольшой спецкурс по истории гуситских войн и прочел его нашим студентам-старшекурсникам. А на третьем курсе аспирантуры университет послал меня в Прагу — руководить зарубежной практикой группы студентов-переводчиков филологического факультета. Организовав занятия своих подопечных, я систематически работал в библиотеках и архивах, просматривал периодику, делал обширные выписки, заказывал фотокопии особенно заинтересовавших меня материалов. Кроме того, я встречался с учеными разных поколений и школ — наличие  р а з н ы х  школ было для меня откровением, — посещал научные конференции, дискуссии, лекции, выставки. Выучился языку и активно, приобрел много друзей. Привез с собой два ящика книг.

Так вошло в мою жизнь — и в значительной степени ее определило — большое, живое дело, тем более для меня привлекательное, что я мог свободно формировать материал в рамках особо знаменательных участков, отрезков, направлений. Вскоре я защитил диссертацию, с моим мнением стали считаться и в столице, где знающих специалистов тоже было мало, а наличие многочисленных дополнительных связей и приближение к моей жизни судеб целого народа сделало мое существование предельно насыщенным.

Няня внимательно следила за моими занятиями, иногда расспрашивала кое о чем, читала книги, на русском языке рассказывавшие об истории ее родины, — и тихо гордилась моими успехами.

Чего же мне было больше?

Подозреваю, что найдутся читатели, готовые кинуть в меня камнем за то, что я, историк, рассказывая о своей жизни, уделяю профессиональным заботам не максимум места и внимания, как это делается во многих других книгах, а, напротив, минимум.