Записки ровесника

Я никак не хотел бы заслужить упрек в попытке создать идеального героя — идеальных людей, как известно, нет вообще, и хорошо, что нет, и мой тесть таковым не был.

Но он был по-своему неповторим.

И неповторимость его заключалась не только в сочетании лучших качеств ученого, врача-практика, начальника, солдата, дипломата, но также и в том, что дома, в семье, он, оставаясь самим собой, умел поддерживать ту же атмосферу всеобщего равноправия и взаимного уважения, легко и естественно уходя, когда это было нужно, на задний план.

Так что поговорка «никто не пророк в своем отечестве», точно отражающая положение вещей в десятках других случаев, — особенно в семьях людей выдающихся, — нам была, в сущности, ни к чему.

Именно терпимость и взаимное уважение развивал во всех членах своей семьи мой тесть.

Он умел быть главой семьи, не настаивая на этом, не подчеркивая этого, не пыжась, не ставя себя в положение исключительное. Никогда или почти никогда не шел на открытый конфликт с многочисленными женщинами своей семьи — «зачем укорачивать долголетие?». Блестяще владел сотней других способов выразить свое несогласие, нежелание, неохоту; можно просто не расслышать того, что слышать не хочешь, можно сделать вид, что забыл то, что забыть никак не мог, можно каламбуром свести в шутку начатое кем-то «выяснение отношений», можно все дальше и дальше отодвигать неприятный момент… Благодаря такой тактике, в семье не бывало открытых ссор — как это важно для детей, как бесконечно важно! — и поддерживалось постоянное равновесие женской и мужской ее части, так сказать, статус-кво.

От неприятного разговора можно было уйти и буквально, срочно чем-нибудь занявшись. Профессор никогда не чурался самой черной работы по дому, а на даче постоянно ходил в рабочей куртке, с молотком, лопатой, граблями или метлой в руках, и посторонние, заходившие спросить, не сдается ли комната, без промаха принимали его за дворника. Стоит ли говорить, что комнат он не сдавал, так же как не выращивал клубнику для рынка и не устраивал картофельных грядок там, где могли расти цветы.

Он любил гостей — своих, жены, дочерей, любил расспрашивать приехавших издалека, и сам, со вкусом и блеском, лишь иногда рисуясь немного, умел поддержать беседу. Гости могли возникнуть внезапно — друзья младшего поколения так обычно и поступали, — хозяин был неизменно приветлив; годами воспитанная выдержка давала ему возможность быть в хорошем настроении даже тогда, когда на самом деле радоваться было решительно нечему.

Детям, как и ученикам, он подавал личный пример.

Если на работе он бывал вынужден иногда прикрыться броней генеральского мундира, то дома держался просто и категорически пресекал неуклюжие попытки недалеких людей создать комнатный культ его личности.

Знаете это извечное: т-с-с-с, папа работает? Так вот, в его доме этого самого т-с-с-с не существовало. Дверь кабинета, за самыми редкими исключениями, всегда оставалась открытой — читал ли он, писал ли статью, принимал ли учеников, правил ли верстку будущей книги. Мелочь, деталь, штрих — но какой существенный для домашних, для их настроения, для погоды в семье, для тех же детей: они просто не могут плохо вести себя, понимая, что тут же рядом, не запираясь от них, работает отец.

Да и что за семья, большую часть дня разделенная закрытой дверью… Шум в столовой, телефонные звонки, разговоры, смех, конечно же, мешали ему работать, но он сознательно не закрывал дверь, подчеркивая непреложность своей связи со всем происходящим в доме.

Появился телевизор и был установлен у него в кабинете — следовало, конечно, поместить его в столовой, но там не оказалось места — там же стоял большой, гостеприимный стол. Домашние, особенно кто помладше, робели соваться в кабинет, но вскоре выяснилось, что к действительно интересной передаче профессор всегда успевал освободиться или находил возможным прервать на время работу, а услышав гудение телевизора, в кабинет без спроса врывались все.

О том же, чтобы проводить у мерцающего неверным светом экрана целый вечер и смотреть всё подряд, в семье тестя, с самого начала телевизионной эры, и речи быть не могло — такую бессмысленную роскошь может позволить себе или очень старый, или очень слабый человек, или современный Обломов. Все были заняты — кто чем, все вечерами работали дома, или делали уроки, или готовили домашние задания, или просто читали запоем, но если шла передача, специально интересовавшая кого-то одного, он почти всегда мог рассчитывать, что ему разрешат тихонько устроиться у телевизора и негромко включить звук. Профессор в таких случаях или присоединялся к смотревшему, или брался за ту работу, какую мог делать и в такой обстановке.

У того, кто непрерывно идет вперед, с годами работы становится так много, что всегда найдутся под рукой различные ее варианты.

Я упоминал уже о весьма распространенной формуле: «Я все отдал (отдала) своим детям»; часто к этим словам добавляется с надрывом: «а они…»

Формула эта еще в детстве наводила на меня тоску, перед моим мысленным взором возникала фигурка измученного непосильной ответственностью худосочного отрока, которому всю жизнь предстоит расплачиваться за что-то эфемерное, о чем он никогда не просил.

Если за подобным патетическим восклицанием ничего реального нет — еще полбеды. Хуже, когда говорящий действительно годами отказывал себе во всем, превратился в некий приводной ремень, загубил свое здоровье, талант, свой светлый взгляд на мир, придушил свое личное счастье — лишь бы расчистить дорожку обожаемому чаду, лишь бы убрать из-под ножек «гениального малютки» камушки и соринки.

Такое «самопожертвование» — не что иное, как особый вид изуверства, возникающий, как и всякое изуверство, от духовной слепоты, от узости кругозора.

В семье моего тестя восклицания «я все отдал» невозможно было услышать, равно как и в доме моей матери; того, кто вздумал бы заявить нечто подобное, попросту высмеяли бы, причем профессор первый сказал бы что-нибудь ехидное.

Каждый ребенок делал в хозяйстве то посильное, что в данном возрасте делать мог, — подметали пол, выносили мусор, вытирали пыль, мыли посуду, бегали в лавочку, убирали на даче снег, пилили дрова, гуляли с собакой — да мало ли. Все дети ходили в обычный районный детский сад, потом в обычную школу. Все, за исключением младенцев и больных, ели то же, что и взрослые. И одевали детей примерно на том же уровне, что одевались сами. Вот в театры и на концерты их начинали водить немного раньше, чем это обычно принято.

Взрослые решительно ничем не жертвовали детям, они жили нормальной жизнью, а дети жили своей нормальной жизнью и были связаны со взрослыми, главным образом, духовным общением, — по возможности, на равных, — именно это вырабатывало у них с малолетства чувство ответственности.

Я не помню случая, чтобы кто-нибудь был вынужден проверять, как учатся дети, или, узнав о неприятной отметке, поднимал бы панику, мчался в школу…

Очевидно, дети ощущали уважительное к себе отношение: сами разумели, что учиться надо как следует — и учились в меру своих сил. Не исключено, правда, что достижения отца в научной и практической медицине рано пробуждали в них честолюбие.

В общении с детьми мой тесть избегал фамильярности и внешних проявлений нежности, но дочери, уходя из дому, обязательно забегали с ним проститься и советовались с ним в трудные минуты не менее откровенно, чем с матерью. Они понимали отца с полуслова, хотя, будучи постоянно завален работой, он почти не вмешивался в их повседневное воспитание.

Ни о какой «пропасти» между поколениями нельзя было подумать, проведя вечер в кругу этой семьи, прожив у нее в гостях неделю, две недели, месяц.

Отношение тестя ко мне — тоже представителю следующего поколения — можно назвать безукоризненным. С того самого дня, как я попросил у него руку Елены и честно рассказал о своей скоропалительной женитьбе на Евдокии Петровне, а он спросил только, всё ли там кончено, решительно ли, и, когда я подтвердил это, он не только не упрекнул меня, но никогда более этой больной темы не касался. С того самого дня между нами установились ровные, спокойные, дружелюбные отношения. Тесть был благожелателен ко мне, охотно проводил в моем обществе часть досуга, и хотя особенной интимности между нами не возникло, но ведь это нормально, в сущности. Жизнь есть жизнь. Среди огромного количества самых разнообразных дел и обязанностей, подчас и государственного порядка, частых поездок в столицу и за рубеж, ему конечно же было сложно взваливать на себя еще и заботу о каких-то оттенках моего душевного спокойствия.