Записки ровесника

Все это, казалось бы, так, поверхностно, играючи. Но вот однажды я, сам того не ведая, занял, поступая на работу, место человека, повздорившего с директором. Чтобы избавиться от неудобного сотрудника, директор был вынужден упразднить занимаемую им должность, а как только человек этот уволился, должность вновь восстановили в штатном расписании и на нее был принят первый, кто подвернулся под руку, то есть я. Долго еще «эхо» предыстории долетало до меня, «нагревшего руки на чужой беде», долго на меня косились, как на директорского ставленника, и хоть я не был решительно ни в чем виноват и директор мне самому не нравился — слава богу, хватило ума не скрывать этого, — мне пришлось потратить немало усилий, чтобы отвести оттенок недоброжелательности, с которым «старые» сослуживцы мне все это выкладывали. Вот когда вспомнил я мамины слова.

Мама категорически избегала фамильярности и даже няню называла по имени-отчеству или, в интимные минуты, одной из тех ласковых кличек, какие придумывал для няни я, но была предельно проста с людьми, игравшими в изысканность, — и они сникали перед строгой простотой и оказывались в мамином присутствии самыми обыкновенными и даже довольно симпатичными смертными.

Прекрасно ладила она с соседями по коммунальным квартирам, хоть ей во многом приходилось там нелегко; она привыкла, например, каждое утро мыться до пояса, а каково проделывать это, умываясь на общей кухне? Если няня была душой квартир, где мы жили, мама неизменно оказывалась их мозговым центром; в серьезнейших вопросах ее голос бывал решающим, и это тоже, к моему удивлению, делалось как-то само собой.

Люди делятся на тех, кому постоянно не хватает времени, и на тех, кому некуда время девать. С тех пор, как мы уехали от отца, я никогда не видел маму без дела. Вечерами, после службы, она часто брала «халтуру» на дом, чтобы заработать прожиточный минимум, необходимый нашей семье — в понятие «необходимый» она, кроме еды и прочего, включала и уроки немецкого, и обучение меня игре на рояле.

Как ни тесно мы жили, небольшой, так называемый кабинетный рояль стоял всегда на почетном месте, и я до самого конца школы брал уроки музыки; кажется, рояль или деньги на рояль были вытребованы матерью при разделе имущества.

Тогда я, признаться, не понимал маминого упорства: годами жить в тесноте, прекрасно понимая, что профессиональным музыкантом я никогда не стану?! Хоть бы на пианино рояль сменяла — пианино занимало бы втрое меньше места и стоило тогда значительно дешевле рояля, еще и деньги бы остались…

Теперь я догадываюсь: надежда на то, что ее заботы о моем воспитании дадут свои плоды и наступит день, когда рояль сможет стоять привольно и я буду изредка музицировать и радовать ее этим, — такого рода надежда была важной «составной» маминой жизни, стимулом, помогавшим ей переносить трудности. А может, рояль был символом определенного уровня, ниже которого мама стремилась не опускаться?

Если же не было «халтуры», если приходили гости и чертежную доску приходилось отставлять в сторону — люди тянулись к маме, почти каждый день кто-нибудь являлся к чаю, — мама, за бесконечным разговором, рукодельничала или вязала. Вышитые ее руками скатерти, салфетки, накидки, подушки и по сей день согревают меня. Шила она тоже прекрасно, хотя никаких курсов не кончала; к портнихам обращалась в случаях исключительных.

Вообще мама была упорная женщина. Если она бралась за что-нибудь, она это делала. Если решала, то, во-первых, никогда об этом потом не жалела, во всяком случае, вслух, при мне, а во-вторых, пыталась осуществить свое решение на практике и довести дело до конца во что бы то ни стало. Самое поразительное: ей это почти всегда удавалось — хотя, собственно, что же поразительного, просто она не принимала необоснованных решений, — и, таким образом, оказывалось, что и сама мысль мамы была как бы материальна с самого начала, раз уж ей все равно суждено было осуществиться.

Поэтому, вероятно, с ней так любили советоваться приятельницы; мама не только охотно и запросто давала толковые советы, но тут же подробно инструктировала, как добиться успеха.

Или мне только кажется сейчас, что мать была такой сильной?

Она исключительно добросовестно относилась к своей служебной деятельности; в отличие от меня, ее чуть ли не к каждому празднику награждали грамотой. Но она никогда не цеплялась за данную работу, за данное место работы; она и в этом умудрялась идти каким-то не совсем обычным для большинства своим путем.

Когда мы перебрались в Ленинград, ей пришлось начинать с нуля. И она начала. Засучив рукава, стала мыть посуду в какой-то артели, торговавшей молочными продуктами — помню жирную синюю надпись «варенец» на плотной пергаментной бумажке, заклеивавшей сверху граненые стаканы. Одновременно мама поступила на вечерние курсы чертежников и как раз к тому времени, когда НЭП завершился и артель прекратила свое существование, эти курсы окончила.

Готовальня, тушь, наборы карандашей и резинок, листы ватмана, рулоны кальки, сложенные гармошкой синьки, чертежные доски разных размеров, рейсшины, лекала, угольники были для меня с детства хорошо знакомыми друзьями, входившими в «мой мир». Впоследствии я никак не мог понять людей, для которых черчение было мучительной обязанностью; сам я в школе чертил охотно, а потом, в армии, вычерчивал, бывало, схемы проводной связи, вызывавшие всеобщее восхищение и даже зависть. Мне часто бывает жаль, что в моей исторической науке черчение ни к чему и я навсегда отделен от этого необычайно уютного дела, и только помню хорошо и мамину настойчивость и мамин азарт.

Уже в должности чертежника мама продолжала учиться по вечерам, сделалась чертежником-конструктором, затем «просто» конструктором и успешно работала много лет в области химического машиностроения, а потом в НИИ пластмасс — как раз перед войной они делали первые шаги по внедрению изделий из пластмассы в быт.

Но вот началась война, НИИ собрался эвакуироваться, мама уехать не пожелала, и тогда один ее старинный приятель пригласил маму на техническую работу в Государственный арбитраж.

В том, чтобы принять предложение, был большой резон: арбитраж помещался не так уж далеко от нашего дома — в годы войны это было особенно важным преимуществом. Кроме того, сотрудники арбитража, существовавшего на правах отдела горисполкома, могли рассчитывать на питание в столовой… Мама согласилась. А проработав годик-полтора секретарем или чем-то в этом роде и приглядевшись, она вспомнила о своем незаконченном юридическом образовании, взялась за книги, конспекты лекций, сдала какие-то экзамены и к моему возвращению из армии была уже… государственным арбитром.

Только такой олух, как я, мог хладнокровно, как должное, без особенного восхищения принять известие о волшебном превращении, совершенном матерью в возрасте, близком к пятидесяти, в условиях военного времени. Третьей профессии она отыскивать уже не стала и с этой непростой, весьма непростой должности, где пригодились очень многие заповеди, по которым она воспитывала сперва себя, а затем и меня, ушла на покой. Да и то неизвестно, как все сложилось бы, если бы не послеблокадная гипертония…

Многого в ней я не успел оценить, в том числе и того незаурядного обстоятельства, что у мамы была, наряду со своей жизненной позицией, и своя точка зрения на многие явления искусства, далеко не всегда совпадавшая с общепринятой. Многочисленные мамины друзья всегда прислушивались к ее мнению и в этой области, я же, не считая маму непререкаемым авторитетом, в свою очередь стремился к «самостоятельным» взглядам, опиравшимся чаще всего на обрывки чужих мыслей, услышанных мною где-нибудь или вычитанных в книгах.

И все же, несмотря на внутреннее сопротивление, я и в этом вопросе многому у нее научился, причем без специальных поучений с ее стороны — во всем, что не касалось моего  п о в е д е н и я, мама была очень сдержанна, — а просто потому, что жил с ней рядом.

Наиболее отчетливо, пожалуй, это проявилось в музыке. Книги мы с мамой читали разные и никогда их не обсуждали, художественные выставки и музеи я если посещал, то вместе с классом — мама по воскресеньям отсыпалась. В театр я ходил преимущественно в «свой», детский, в ТЮЗ на Моховой. А вот в Филармонию мама изредка брала меня с собой: мама считала необычайно важным не только дать мне первоначальное музыкальное образование, но и приучить меня слушать музыку.