Записки ровесника

Так получилось, что на протяжении двух лет, перед войной, школу кончили три класса, с которыми я был связан: мой законный, мой бывший в новой школе и мой бывший в старой. Всюду у меня были дружки и знакомые девушки и еще в классе моего двоюродного брата Володи — от него я из-за болезни тоже отстал на год, что меня огорчало, — так что кого-кого, а абитуриентов предвоенных лет я знал прилично, и если, обобщая, я пишу на этих страницах «мы» или «наше поколение», то некоторые основания для этого у меня есть.

В новой школе я продолжал учиться так же неровно, ни отметками, ничем иным не блистал, но, кончая, умудрился все же получить незадолго перед тем учрежденный «золотой» аттестат; медалей тогда не было, они казались еще слишком старорежимными, как и обручальные кольца, кстати, а на обычном аттестате делали золоченую рамку.

Не из самолюбия, не от избытка знаний и уж, конечно, не потому, что «иначе не мог», раздобыл я такое чудо: «золотой» аттестат давал право без экзаменов поступить в вуз.

Впрочем, и это не единственная причина, и даже не главная. Сдать когда-то потом вступительные экзамены казалось мне делом менее страшным, чем, превратившись под конец в круглого отличника, поставить на карту репутацию «своего в доску» парня. Знаю: такая позиция покажется сейчас дикой натяжкой — благословенно время, когда она таковой не была.

Нет, главную роль сыграло стремление оправдать хоть этим, подводившим итоги актом надежды, возлагавшиеся на меня мамой — и няней. Так кончали школы дети маминых знакомых, так кончил за год до меня тот же Володя, которого я очень любил, несмотря на то что его вечно ставили мне в пример. Нянины племянники, учившиеся в ленинградских вузах и время от времени посещавшие нас, тоже почему-то все были отличниками!

И когда наш класс вышел на финишную прямую — только тогда! — я, совершив над собой невероятное насилие, очертя голову помчался вперед, сдал хорошо экзамены — на химии споткнулся, правда, химии я совсем «не ощущал», пришлось на экзамене разыграть легкий обморок и получить приглашение прийти через день снова — и добыл заветный аттестат. Кажется, и школа была заинтересована в тот год в выпуске именно такого количества отличников, и на мне контрольное число как раз замыкалось — в очередной раз мне повезло.

За все эти «нечеловеческие» муки я был вознагражден тихой радостью домашних.

Мама простила мне все грехи, а их было немало.

РАЗУМНОЕ НАЧАЛО

Память о матери питает в нас сострадание, как океан, безмерный океан питает реки, рассекающие вселенную…

Моя мама была младшей дочерью в большой семье. На пожелтевшей фотографии три девушки, мальчик и девочка вытянулись в ниточку, по старшинству — разница в росте между крайней справа и крайней слева умело «снята» изобретательным фотографом. Мама, последняя в ряду, совсем еще маленькая и очень задумчивая, сидит, положив голову на плечо брату.

…Отец тоже был младшим в семье; было время, я всерьез ломал голову над тем, сказалось ли это на моем мироощущении, моей судьбе, и если сказалось, то как? Потом решил считать это простым совпадением и больше не размышлял на эту тему…

Мамин отец начинал приказчиком, потом сам стал приторговывать мануфактурой. Судя по семейным преданиям, дед был человеком исключительно мирным и весьма щепетильным — поэтому и не сумел разбогатеть. Ни в какую политику он никогда не лез, а дома охотно подчинялся крепко державшей бразды правления бабушке. Семья жила в скромном одноэтажном домике, а доходы от торговли дед тратил по преимуществу на воспитание детей. Три старшие дочери учились за границей, в те времена это стоило даже дешевле как будто; сын кончил консерваторию; мама моя тоже была послана на Высшие женские курсы В. А. Полторацкой в Петербург. Мировая война помешала ей завершить образование и получить профессию юриста, но она отнюдь не осталась домохозяйкой или «просто женой» — по природе своей. Семья, студенческие годы приучили девушку смотреть на жизнь широко, без шор на глазах, и четко ориентировать себя в любой ситуации.

Вокруг могло происходить что угодно — мама шла сквозь строй событий своим путем; твердо усвоенные с детства правила, а также многочисленные «табу», безжалостно налагаемые ею на самое себя, помогали маме оставаться в высшей степени порядочным человеком, пользоваться всеобщим уважением и за всю жизнь не совершить ни одного поступка, за который пришлось бы краснеть. Я смело причислил бы маму к тем, кто считает своим долгом обязательно постучать в закрытую дверь, даже если остальные входят без стука; эти люди так воспитаны, они привыкли быть деликатными и не открывать, не постучав, дверь, ведущую в кабинет или жилую комнату другого, пусть другой — их собственный сын. Живут они по нормам, ими самими для себя установленным, а общеприняты ли эти нормы в настоящее время, для них не так уж и важно. Разумеется, такая позиция несколько усложняет жизнь, но в итоге дает немалый выигрыш.

Мама никогда не брала денег взаймы, и вовсе не потому, что «купалась в деньгах», напротив, но она считала правильным исходить из тех возможностей, которыми в данный момент располагала. Никогда не принимала она подарков от людей, не имевших на то морального права, особенно же подношений по линии служебной. Не гонялась за вещами вообще и вещами, приобретаемыми «всеми» в частности, какие бы выгоды это ни сулило. «Я недостаточно богата, чтобы покупать дешевые вещи», — любила она говорить.

Не было случая, чтобы мама отправилась в гости к людям, которых она, по той или иной причине, не могла или не хотела звать к себе. И от меня требовала того же. Соберусь, бывало, к какому-нибудь новичку-однокласснику, а она обязательно спросит:

— А Шурик согласится потом прийти к тебе?

— Не знаю… Он всех ребят пригласил.

— Не весь же класс?

— Нет… всю нашу компанию.

— Ну, смотри. Я хотела бы, чтобы мой сын посещал только тех товарищей, которые и сами у него бывают.

Тогда я не понимал житейской мудрости ее слов, считал их очередной фанаберией. Теперь хорошо понимаю.

Много раз призывала меня мама сдержаннее оценивать окружающих, тщательно взвешивать свои суждения о вновь встреченных людях, не давать заметить свое нерасположение — чтобы не обидеть ненароком.

— У тебя же все на лице написано! Воспитанный человек не должен проявлять свое раздражение, даже если есть основания… Ну что ты изображал вчера вечером? Женщина первый раз пришла к нам в дом…

— А зачем ей к нам ходить? Дура и кривляка…

— Васька!

— Что — Васька? Она же так и сыплет пустыми фразами. А клеймо как рассматривала на чашке? Да еще пыжилась при этом, словно крупный специалист по фарфору…

— Этого ей делать, конечно, не следовало, — усмехается мама, довольная тем, что сумела внушить мне, как надо, а как не надо вести себя в гостях. — Допустим, кривляка — о дуре тебе судить рано. Так что с того? Она же пришла к нам в гости, значит, мы должны вежливо терпеть все, что бы…

— Я и терпел!

— Я сказала: в е ж л и в о  терпеть. Улавливаешь разницу?

— Улавливаю…

После такой выволочки, при случае поминался и «отцовский характер» — я некоторое время честно старался делать лицо непроницаемым, тем более это сказочно легко удавалось многим моим любимым литературным персонажам. Не тут-то было. Вместо каменно вежливой моя физиономия делалась такой мрачной, что присутствующие немедленно принимались выяснять, не заболел ли я, а наиболее проницательные без труда докапывались до сути.

Еще одна мамина заповедь гласила примерно следующее: не садись на чужие места ни в театре, ни в жизни, у тебя всегда должно быть  с в о е  место. Туманно вроде бы и уж никак не современно, но мне этот призыв как раз нравился своей «внешней» стороной: действительно, что за радость садиться — в театре, в поезде, в кино, где угодно — на чужое место: в любую минуту могут согнать! И я стремился избегать подобных ситуаций, и до сих пор не люблю перескакивать на местечко «получше», освободившееся в трамвае, в автобусе, — где сел, там и сижу.