Решающий шаг

Потом невольно переносишь симпатии на этих же героев, только без грима… Господи, каким же утенком я была… сколько фотографий киноактеров, кадров из фильмов, открыток, календарей с любимыми профилями хранила в старом, бабушкином еще сундучке… Они казались мне красивыми и даже умными, и в душе возникало предвкушение чего-то радостного… Вот-вот течение подхватит тебя, увлечет за собой — и тогда-то начнется настоящее!

Знаете, когда оно началось, это настоящее? Когда я повстречалась с К. — вот когда.

Родители не дали бы мне сдавать экзамены во ВГИК, не будь они убеждены в том, что мою «киноманию» ничем не остановишь.

— Да ты взгляни на себя в зеркало, — пожимал плечами отец. — Разве ты выдержишь такую конкуренцию?

Почему он пренебрежительно отзывался о моей внешности, до сих пор не понимаю.

— А связи? — не уставала спрашивать мать. — Ты собираешься проникнуть в святая святых, не имея протекции! Наивно, доченька, ах, как наивно!

Так, по-своему, хотели они смягчить горечь неизбежного поражения.

Я понимала, конечно, безмерную трудность задачи. Замахнувшись высоко, я ставила на карту очень многое. Главное, я могла разом растерять все, что сама о себе за семнадцать лет узнала. А уж что стали бы говорить вокруг люди, так высоко не заносящиеся, довольствующиеся реальным, кровным, изученным, достижимым…

Мне повезло: я много читала — и верила книгам. Это из книг я поняла, что сражаться с открытым забралом интереснее, а шансов победить ничуть не меньше. Рискованно, конечно, что и говорить, зато поле боя видишь целиком, а не только ту полоску, что открывает взору узенькая щель в шлеме. Это тоже чего-нибудь да стоит.

Книжная мудрость — выше житейской. И риск имеет свою прелесть. А какое удовлетворение испытываешь от сознательной, а не случайной или подстроенной кем-то победы! У меня же пальцы дрожали от гордости, когда я заполняла бланк телеграммы: «зачислена актерский факультет целую Таня».

Слова «актерский» и «факультет» спокойно можно было не писать — все та же гордость за саму себя.

Лилька рассказывала потом, как ошеломлены были родители. Похоже, они впервые задумались в тот вечер над тем, как мало меня знали.

Сниматься меня еще на первом курсе приглашали. Но Старик сказал: и думать не моги, надо копить силы для дебюта, а не транжирить их направо и налево, надо учиться… И я честно его слушалась, хотя были заманчивые предложения… До четвертого курса — ни-ни!

Оно бы и до конца так дошло, не подбери Зырянов к Старику ключик — уж он-то отлично знал все причуды, сам у Старика когда-то учился… Такой хитрющий: слова мне не сказал, сперва к Старику сунулся — так, мол, и так, не на кого положиться, только ваша школа… Старик растаял и уже сам — сам! — предложил мне сниматься в зыряновском фильме.

Доснималась…

…То есть, вообще-то, отношения со всеми у меня были хорошие, но с кем я могла советоваться в таком интимном деле? Да и что посоветовать можно при самом добром отношении, ну что?! Все надо было решать самой.

А тут еще схлестнулись мы все-таки с Зыряновым. Директор выложил ему все догадки, не удержался, и Зырянов сразу ко мне изменился, разговаривать стал как-то пренебрежительно, а на второй или на третий день прямо спросил, когда же я решу наконец его судьбу.

— Леонид Александрович дал мне пять дней…

— Ему хорошо неделями швыряться, а я должен точно знать, что меня ждет! Снимать мне, например, вас завтра или не переводить понапрасну пленку, а?! Мне не то что каждый день — каждый час дорог!

И еще он сказал, что, приглашая меня на роль, попался как мальчишка и что я — непрофессиональный человек.

Я повернулась и ушла. Я-то знала, что примешивалось к деловым соображениям, почему он так злился.

И Зырянов отстранил меня фактически от съемок. То есть официально ничего сказано не было, но съемки шли, всех занимали, меня — нет.

Я почувствовала себя каким-то изгоем, стала в номере запираться. Тут, слава богу, вернулась из поездки домой тетя Лиза, мой гример, мы с ней близко сошлись во время съемок. Зашла она ко мне, расспросила, что да как, потом сама стала рассказывать о болезни внука, о том, как обрадовались ей дома — спасибо, Евсеев отпустил, — как сложно было добираться обратно. Так, постепенно, в моем неуютном номере впервые за много времени возникла атмосфера сердечности, по которой я так истосковалась.

Выложила я тете Лизе все, что могла, — жду совета. А она вдруг о своей молодости стала распространяться, как она сперва актрисой была, потом вышла замуж — пришлось выбирать между семьей и сценой, она и пошла в гримеры: все-таки в театре…

— Ты — другое дело, — говорит. — Ты пока одна, и у тебя талант — все так считают. И еще… ты от Зырянова, Танюша, не отмахивайся, я вижу, что он как мужик тебе малосимпатичный, но такие режиссеры в наше время на улице не валяются, поверь моему опыту. Насмотрелась я на разных доморощенных гениев, только ногами топать и умеют… При всем при том ребенок от хорошего человека тоже дело ох какое серьезное…

Тут она подняла глаза от вязанья и огорошила меня вопросом:

— Может, и я его немного знаю? Трубочку он, часом, не курит? Молчишь? Вот видишь: сама совета просишь, а как до сути — не тронь, мое! Да я не обижаюсь, так и надо, молчи, молчи себе на здоровье. Значит, дорог он тебе… Я только хочу сказать, что с этими советами… Думай лучше свою думу, а я пойду, старые косточки с дороги понежу.

Она ушла, а я еще долго сидела, забившись в уголок дивана, вот как у вас сейчас, только там я одна была, совсем одна и сосредоточиться уже ни на чем не могла. Непривычная слабость сковывала мысли, слезы так и рвались наружу от великой жалости к самой себе.

Потом произошло второе объяснение с директором, и я поняла, что откладывать некуда.

Прямо от Евсеева двинулась на переговорный, поболтала с девочками и добилась небывалого: за сравнительно короткий срок дежурные дважды соединили меня с дальними абонентами.

«Господи, — подумал я, — и она еще жалуется на то, что приходится в одиночку решать все проблемы, а ведь к ее услугам и телефон, и телеграф, и самолеты! Как же решали их твои сверстницы сто лет назад? Как решали их жены декабристов — в этих же примерно местах? Вот кто был отрезан расстоянием от всего родного…»

…Сперва — с маленьким городком, куда перевели отца.

О сути моей жизни родители знали мало, им было достаточно того, что можно по-прежнему не сомневаться в ее внешнем рисунке. Я посылала открытки, поздравления к праздникам, звонила из Москвы — им хватало. Последние годы они сконцентрировали свои интересы на окружавшем их мирке и жили почти исключительно друг для друга, хотя охотно баловали меня, когда я приезжала домой, а в Москву аккуратно посылали мне переводы.

Конечно, они надеялись немного на мою возможную славу, надеялись, что на мою долю, ну, и на их долю отчасти, выпадет тогда все, что обычно сопутствует известности. Что это будет такое, они толком не знали, но часто говорили — и при мне, и без меня — о моем будущем и упивались моим весьма вероятным, как им казалось, счастьем во сто крат более полно, чем я сама.

Сообщить им по телефону правду я не могла, значит, не могла и посоветоваться всерьез, да так ли уж нужен был мне их совет? Я надеялась, услышав привычные с детства голоса и интонации, почувствовать себя на минуту хотя бы так же уверенно, как в старших классах школы, когда я в любом, самом сложном житейском случае могла рассчитывать на твердую поддержку семьи.

Вот поговорим, думала я, и возродится, хоть на миг, старая атмосфера нашего дома, где все всегда было в полном порядке, а из этой атмосферы само по себе, как в детстве, возникнет решение… Недаром я всю жизнь больше верила внутреннему чувству, импульсу, чем холодной логике.

Да и к кому мне еще ткнуться со своей бедой, как не к родителям?

К телефону подошел отец. Он удивился, но и обрадовался, услышав мой голос, бодро сообщил, что у них «порядочек», спросил, не стряслось ли чего у меня, удовлетворился заявлением, что все идет как нельзя лучше и мою работу недавно похвалил директор картины, ответил «целую, детка» на привычное «целую, папочка» и передал трубку нетерпеливой матери.