Решающий шаг

Сам я никогда не курил.

Не смею судить, была ли эта роковая дача подлинной причиной нашего разрыва — мы едва прожили вместе год, — но в том, что разрыв наметился именно «на свежем воздухе», что как раз в душном закутке — мы отдавали за него чуть ли не половину зарплаты — взяла начало та трещина, замазать которую нам не удалось, я глубоко уверен. Мы и в городе существовали не слишком роскошно, мать жены в своей комнате, мы в проходной, не бог весть что, но терпимо, все же свой угол вроде бы, когда обе двери закрыты; здесь же нам пришлось почти четыре месяца быть запертыми втроем в неустроенной клетушке, и это было для меня адом.

Ни дочь, ни мать особой аккуратностью не отличались.

Главное, я не понимал, во имя чего вынужден я все это терпеть.

Выйти было некуда, каждый дециметр земли использовался нашими гостеприимными хозяевами на добрые сто двадцать процентов, кругом шли целые улицы из таких же точно участков, домов, времянок — туда на лето, сдав свое жилище, перебирались дачевладельцы. Лес был за тридевять земель, на единственный в округе пруд и смотреть было противно, не то что лезть в эту воду…

В самом доме «отдыхало» еще три семейства; одно из них располагало, кроме комнаты, и верандой, остальные называли их за глаза помещиками. Работать друг у друга на голове куда ни шло, надеешься отойти вечером, но отдыхать?!

И, как всегда, нужно было добывать продукты. Возить из города — от электрички двадцать минут пехом — или стоять в очереди в переполненном в летнее время местном магазине; эту вторую операцию с видом жертвы ежедневно и, думается мне, охотно проделывала теща. Если же я под любым предлогом, вплоть до мнимого нездоровья матери, пытался остаться на ночь в городе, чтобы отдохнуть от дачных прелестей, мне каждый раз устраивали скандал.

— Эгоист! — восклицала одна.

— Наследственный! — вторила другая. — Я еще его папочку знала немного: та же порода.

Разумеется, та же, странно было бы, если бы проклюнулась другая.

Честно говоря, я удивлялся тогда, удивляюсь до сих пор: неужели для молодой, в меру темпераментной женщины было важнее любой ценой исполнить дачный ритуал, чем, скажем, воспользоваться пустой квартирой и побыть в городе вечерок со мной, только со мной вдвоем? Кому ни расскажи, любому это покажется чудовищной натяжкой. Ведь на нашей «даче» мы ночью не смели лишний раз рукой двинуть, не то чтобы обнять друг друга: мамаша спала чутко, тут же, в полуметре от нас.

— Оставить одну женщину с больным сердцем?! Только ты способен додуматься до  т а к о г о! — вот все, что я слышал в ответ на самые искренние предложения.

Нет, как угодно, я и дача — понятия несовместимые.

Болезнь была виновата в том, что в тот раз я изменил себе.

Я провалялся в больнице, потом дома, на мамином диване, чуть ли не полгода. Мама выходила меня, и все же я истончился и стал прозрачным, как лист кальки, голова моталась на ходу, словно у пьяного клоуна, мысли веселой чередой пробегали мимо, уворачивались, не давая дотронуться до себя. Даже когда основная болезнь сдалась и отступила, я никак не мог окрепнуть настолько, чтобы вновь включиться в нормальную жизнь. В нашем высоконаучном заведении на меня махнули рукой, хорошо еще, что вовсе не позабыли о моем существовании, все равно я был ни на что не годен: бюллетень, отпуск, отпуск, бюллетень… Лечащий врач, в ужасе оттого, что я как бы здоров, но в то же время слаб до безобразия, послушно писал все, что диктовала ему мама.

Хуже всего было то, что душа моя стала за время болезни какой-то совсем пустой; казалось, ее долго и настойчиво били вальком, а потом дочиста выполоскали в проруби. Я чувствовал себя все познавшим и всем пресытившимся дряхлым старцем.

Как-то утром — меня терзала очередная депрессия — возник печальный, серьезный дядя Миша, мамин младший брат; вы догадались уже, что папа к тому времени скончался, а я, оформив развод, вновь занял свое и теперь уже и отцовское место в квартире моего детства.

Дядя Миша брезгливо взглянул на меня — в юности у него был третий разряд по боксу — и сказал:

— Воздух.

— Что, Мишенька? — переспросила мать.

— На воздух. Немедленно. Иначе загнется.

Я хотел отрицательно покачать головой, но был явно не в состоянии совершить даже это. Впрочем, мое мнение давно уже в расчет не принималось, а мнение дяди Миши, напротив, всегда было для матери законом; как удалось младшему брату приобрести такое влияние, такую власть, я никогда разгадать не мог.

— На дачу? — задала мама роковой вопрос.

— Называй, как знаешь. Вообще-то это деревня, но там и дачники живут.

— Ты сам договоришься?

— Ладно.

— А если Игнашеньке не понравится?

— Это еще почему?

— Он дачной жизни не любит.

— Пока болен, мы и спрашивать не станем; очухается — пусть катится на все четыре стороны.

На том и порешили.

Дня через три или недели через три — время не делилось для меня тогда на придуманные людьми коротышки отрезки, оно было едино, — словом, сколько-то спустя дядя Миша прикатил на своем «Москвиче», швырнул мое бренное тело на заднее сиденье, маму усадил на переднее, чемоданы сунул в багажник, и мы отправились.

Пока мчались по асфальту, я еще кое-как держался за ниточку, точнее, за вожжи: мне все казалось, что я правлю лошадьми. Но вот нас закачало по проселку, и я сразу же отключился; из рессорной коляски я переместился на высоко нагруженный сеном воз, лошади могли плестись и без меня…

Когда я открыл глаза, оказалось, что я полулежу на завалинке, а надо мной склонилась пожилая женщина, участливо меня рассматривающая.

— Тетя Галя? — немедленно спросил я, соединив воедино деревенский колорит, телогрейку и добрые, спокойные глаза.

Женщина расслышала.

— Да, — удивленно сказала она. — Тетя Галя. Откуда он меня знает?

С трудом сдвинув голову вправо и скосив глаза, я увидел краешек стоявшего рядом со мной дяди Миши.

— Это он придумал, — ответил дядюшка. — Он у нас со странностями, но тихий.

— У него в детстве была тетя Галя, — донесся голос матери. — Гуляла с ним, он был совсем еще крошкой, вечерами иногда сидела, когда нас дома не было, в деревню они ездили…

— В деревню? — переспросила женщина. — В детстве? Вы меня так и зовите, ладно? — это уже мне.

Я улыбнулся.

— Чего это он?! — испугалась тетя Галя.

— Он так улыбается, — разъяснила мама.

Я кивнул.

— Бедняжечка… Ничего, мы его быстро на ноги поставим.

— Еще неизвестно, понравится ли ему тут.

— Понравится, — произнес я довольно, кажется, внятно.

Они никак не реагировали; подозреваю, они не заметили, что я что-то хотел сказать.

Дядя Миша тут же уехал, а мы с мамой зажили у тети Гали. В наше распоряжение была отдана просторная комната на первом этаже. Хотя находились мы в самой обыкновенной деревне, но дом оказался не избой, а постройкой, действительно близкой к даче — две комнаты и веранда с кухней внизу, и мезонин.

Со школы, с того дня, как я прочел рассказ Чехова «Дом с мезонином», мне бесконечно нравится французское слово «мезонин»; мне представляется, что оно из тех немногих слов, которые способны облагораживающе воздействовать на человека даже будучи взяты отдельно, без контекста. Тихая мечта — пожить в мезонине, пожить спокойно, привольно, распоряжаясь самим собой, — угнездилась с той поры во мне. И вот теперь…

— Слабенький ты, голубчик, — покачала головой тетя Галя. — Нам тебя и вдвоем не втащить. Кроме того, у меня в мезонине постоянные люди много лет живут, отказать я им никак не могу, тем более, у них — горе.

— Какое горе? — немедленно спросила мама. Она любила утешать кого-нибудь и советовать, как вести себя в трудных случаях.

— Отец у них попал в автомобильную катастрофу. Слава богу, в тот день он в машине один ехал, она-то с детьми дома осталась… Я сколько раз обмирала, видела, как плохо он с машиной управляется… Ему даже тут, перед домом, развернуться — и то мученье, а уж на большой-то дороге… Я и ей, бывало, зудела, чтобы детей лучше поездом возили, а она такая тихая, такая робкая, разве возразит… Ручкой махнет, и все дело… А деток-то — трое. Да вот переедут они недельки через две — познакомитесь.