Решающий шаг

Немку нашу звали Евгения Павловна. Сокращенно — Евгеша. Я многим ей обязан.

Она помогла нам просто и органически, безо всякой зубрежки, понять — нет, не понять, ощутить, — как безбрежна человеческая культура, как широко можно — и следует! — смотреть на вещи, как гуманны основы нашей цивилизации. Мало кому такое ощущение доступно в шесть-семь лет, а жаль, оно может очень пригодиться впоследствии. Мы же читали в подлиннике таких авторов, как Гете, Шиллер, Гейне, и нам квалифицированно комментировали их произведения.

Помню, какое неизгладимое впечатление произвели на меня личность и поступки любимого шиллеровского героя Вильгельма Телля, особенно величавое достоинство, с которым Телль, отвергнув простую возможность солгать, отвечает на вопрос тирана Геслера о том, что сделал бы он со второй стрелой, если бы первой поразил не яблоко на голове сына, а самого мальчика. Для чего он держал вторую стрелу наготове?

Я и сейчас не могу без волнения читать эти гордые строчки.

Евгения Павловна на немецком языке — по-русски мы с ней вообще не говорили — готовила нас к поступлению в школу по всем предметам; это благодаря ее урокам я поступил сразу в третий класс — на одном чтении далеко не уедешь.

Я не встречал никого, кто к концу школы, да и института пожалуй, успел бы выучить иностранный язык так хорошо, как я знал немецкий, п о с т у п а я  в школу, — ребенку неизмеримо проще. Своим одноклассникам я должен был казаться существом отчасти сверхъестественным; такая расстановка сил сохранилась до самого выпуска, на уроках немецкого я имел законное право тихо заниматься любым другим предметом — лишь в особых случаях меня «призывали в строй». Плохо было только то, что легкость овладения школьной программой немецкого языка я как-то автоматически переносил и на другие предметы, а этого делать не следовало.

То есть сперва о моих познаниях в немецком никто из ребят не знал. Но вот, во время контрольной или чего-то в этом роде, я безо всякого усилия и специального умысла, так, между прочим, помог сидевшему через проход Леше Иванову, медлительному крепышу из рабочей семьи, сильному и справедливому парнишке. Леша был на год или полтора старше всех в классе — меня, таким образом, года на три, — учеба давалась ему с трудом, но он жил в самом что ни на есть бандитском доме, буквально набитом шпаной, и пользовался поэтому широким авторитетом в классе, в школе и за ее пределами.

Леша меня зауважал — как я потом понял, за ту легкость, с которой я ему подсказал, — и это сразу укрепило мое положение в классе и мою веру в свои силы.

И тут, откуда ни возьмись, повод к драке.

Пересаживая нас в очередной раз, классная руководительница сделала моим соседом по парте Женьку Есипова, типичного представителя племени, с самого детства прекрасно умеющего использовать обстоятельства. Скорее всего, я не совсем точно употреблю здесь старое слово, но не могу удержаться — так хочется мне назвать подобных субчиков  в ы ж и г а м и.

Готовность этого племени ходить на задних лапках перед сильными мира сего очень помогала шпане держать в страхе всю школу. Женька заискивал и перед учителями, но, чтобы стать их любимчиком, от него не требовалось дать мимоходом затрещину безответному — там ценились другие качества и методы, и Женька ни одним из них не брезговал. Для того же, чтобы заручиться покровительством кого-нибудь из «всесильных», такие выжиги, как Женька, были готовы оказать тому любую услугу, лишь бы она была замечена и оценена по заслугам. А уж поиздеваться над слабеньким и заодно поразвлечь класс — это племя заискивает не только перед боссами, но и перед массой, так, на всякий случай, — ему было раз плюнуть.

Откуда что берется!

Соседство со мной давало этому крупному, белотелому, рыхлому человечку с кривой усмешкой на толстых, безвольных губах, с чуть наклоненной на сторону головой, с пригашенными тусклыми глазками широчайшую возможность развернуться вовсю.

В третьем классе я был еще аккуратным. Учебники. Краски. Линейки. Карандаши. Вставочки — так называли в Ленинграде ручки, в которые  в с т а в л я л и с ь  стальные перья для письма. Все вышеперечисленное могло быть позаимствовано у меня в любой момент. Да еще и без отдачи.

Я плохо играл в перышки, меня ничего не стоило обыграть, перевернув весь мой скромный запас специально заточенным пером № 86 или полукруглыми рондо, опрокинуть которые я никак не мог, хотя тренировался дома и дома все прекрасно получалось.

Поначалу я старался изо всех сил, учил уроки; Женька списывал у меня и ждал моей подсказки с таким видом, словно делал мне одолжение.

А я терпел. В душе накапливалась злоба, но я терпел потому, что не видел никакого другого выхода, не знал, как мне сбросить его тиранию. Я был явно намного слабее и побить Женьку не мог.

Но однажды мое терпение лопнуло. То ли я отказал ему в каком-то совсем уж нахальном требовании, то ли не подсказал вовремя — не имеет значения.

Я взбунтовался.

Потом — испугался до смерти. Хотел загладить свою вину, но Женька сказал, что он меня проучит.

Остаток урока я просидел в тупом ужасе. А едва только прозвенел звонок и учитель вышел из класса, Женька с грохотом отодвинул в проход нашу парту и еще две соседние. Образовавшийся прямоугольник предназначался для драки, схватки, стычки.

Мальчишки немедленно сгрудились вокруг, да и некоторые девочки, хихикая, устроились на партах поодаль.

Сперва я только защищался, а Женька наступал, выкрикивая разные обидные слова. Он не бил меня больно, приберегая это к финалу; он мучил меня, он играл мной как кошка мышкой, он обидно смазывал меня по щекам нечистыми, потными, жирными ладошками.

Может, отвращение и сыграло решающую роль?

Нет, скорее всего, Женька сам, делая очередной выпад, фигуряя перед зрителями, оступился и наткнулся щекой на мой обороняющийся кулак (я до сих пор уверен, что щека у него была дряблая, как у бульдога). Мгновение, не более, но я успел заметить, как что-то похожее на удивление, на сомнение мелькнуло в его глазах — он на секундочку заколебался.

Этого оказалось достаточно. Все обиды, унижения, все муки, связанные с унылой бесперспективностью моего внеучебного существования в школе, неожиданно воскресли и заявили о себе. Я мигом припомнил разговор с няней, ее завет действовать самому. Я встретил взгляд серых, спокойных глаз Леши Иванова, стоявшего совсем близко и с интересом наблюдавшего за нами, — мне почудилось, что Леша подбадривает меня. Где-то дальше мелькнула тревожно вытянутая шея и две косички…

От всего этого, вместе взятого, но главное все же, кажется, от брезгливости я ощутил такой прилив силы, что схватил лежавшую на чьей-то парте линейку и двинул Женьку по лицу узким, измазанным чернилами деревянным ребром.

Удар линейкой был бы, пожалуй, осужден ребятами, если бы мы дрались на равных. Но поскольку мышь осмелилась поднять руку на кошку, класс сочувственно загудел и придвинулся поближе, чтобы не упустить подробностей.

Такое случалось не каждый день; я чувствовал себя героем Майн-Рида.

К моему изумлению, Женька сразу же дрогнул. Я был еще слишком мал и не знал, что обстоятельства используют, как правило, трусы. Вновь замахнувшись линейкой, непроизвольно, автоматически, я точно убедился, что в глазах у Женьки — страх. Он отступил немного, закрылся рукой, и тогда я ударил вторично, стараясь почему-то дотянуться линейкой до его макушки — он был почти на голову выше меня.

Я попал ему в висок. Он закрыл лицо обеими руками, а я, отбросив бесполезную, как мне показалось, линейку, стал изо всех сил молотить его крепко сжатыми кулаками.

Женька согнулся, я схватил его за шею и свалил на пол.