Страница 206 из 243
Первой проверкой общественного мнения стал долгий процесс принесения присяги на верность новому режиму, который последовал сразу после подписания договора. На следующий день после церемонии около 1.500 министров, чиновников и домохозяев Труа прошли через собор, чтобы принести присягу перед королевскими комиссарами. 30 мая послы Генриха V, сопровождаемые представителями герцога Бургундского, явились в палату Парламента в Париже. Говоря по-французски с сильным акцентом, они потребовали аналогичных клятв от собравшихся там видных чиновников, судей и граждан. Процесс принесения присяги был, очевидно, более напряженным, чем можно предположить по обтекаемой записи в журнале клерка. Парламент с неодобрением отнесся к смене династии и отказался быть представленным на Большом Совете в Труа. Однако его первый президент, Филипп де Морвилье, принес присягу в Труа, и когда дошло до дела, его коллеги в Париже сделали то же самое. Так же поступили и лидеры горожан, которые все это время были главными сторонниками соглашения с Англией. Похожая картина наблюдалась и во время поездки комиссаров по северным провинциям. Среди городов нашлись несогласные, но единственная серьезная оппозиция исходила от Турне, самоуправляющегося города с мощной дофинистской партией, которая твердо решила не принимать ничью сторону. Город закрыл свои ворота перед лицом комиссаров. Его ведущие горожане, собравшиеся в ратуше, заявили, что "пока жив король, наш господин, у нас не будет другого, кроме него, и мы не присягнем никому другому"[863].
Однако сопротивления больше исходило не от тайных дофинистов или бывших арманьяков, а от ближайших соратников герцога Бургундского. Капитан Парижа Филипп, граф Сен-Поль, остался в стороне от принесения присяги в зале Парламента. Когда английские комиссары пришли к нему в его покои, он сказал им, что хотя он одобряет мир, но считает оскорблением для себя просьбу принести присягу. Он не стал бы этого делать, сказал он, без прямого указания короля. Капитан Бастилии Антуан де Вержи, который был с Иоанном Бесстрашным на мосту в Монтеро, также отказался присягнуть вместе со всем своим гарнизоном. Жан Люксембург и его брат, Луи епископ Теруанский, тоже отказались присягать, пока Филипп Бургундский не приказал им это сделать. Принц Оранский присутствовал на свадьбе Генриха V и заседал вместе с ним в королевском Совете Франции, но так и не согласился принести присягу. Города во владениях Филиппа Бургундского были разделены. Те, кто находился ближе к местам боевых действий, присягали достаточно охотно. Другие же, находившиеся дальше от места событий, отказались. Дижон держался почти два года, прежде чем принял договор по прямому приказу герцога. Некоторые из этих стойких приверженцев герцога Бургундского поднимали свои ставки в то время, когда будущее казалось особенно неопределенным. Некоторые из них изменили свое мнение после первых кампаний Генриха V в качестве регента, когда его режим во Франции стал выглядеть более надежным. Ги де Ла Тремуй, граф Жуаньи, возглавлявший бургиньонскую партию королевского Совета в Труа в трудные месяцы после убийства в Монтеро, публично заявил, что все, кто присягает, однажды потеряют голову, но вскоре его переубедили обильные пожалования из земель, конфискованных у дофинистов. Со временем братья Люксембурги стали самыми ярыми англофилами в совете Филиппа Бургундского, и в течение двух месяцев после отказа от присяги граф Сен-Поль получил задание принимать ее у других[864].
Из Пуатье, Буржа и Тулузы советники и чиновники Дофина следили за этим процессом с нарастающим гневом и недоверием. В конце апреля один из них написал яростное осуждение "проклятого, несправедливого и отвратительного" договора, которое было скопировано в реестры Парламента Пуатье. Договор означал, по мнению этого человека, окончательное уничтожение династии и порабощение французского королевства его английскими врагами, "расой настолько жестокой и преступной, что даже их животные обладают большим очарованием, чем они сами". Сам король Франции не имел права передавать корону англичанину, которая досталась ему от Бога. Даже он не мог лишить наследства своего сына без формальной юридической процедуры. Как, спрашивается, могла наивная Екатерина согласиться обесчестить своего родного брата, выйдя замуж за его врага? Как могло столько знатных французов принести клятву, которая отменяла все их обязанности перед короной? Как они могли купить фиктивный мир за счет всего населения страны? "Благословенный Бог, верность, справедливость и истина, куда вы делись?"[865].
Договор в Труа заставил многих французов задуматься об источниках верности, патриотизма и идентичности — темах, которые никогда не теряли своего значения в делах людских. Результатом стало рождение нового, более интенсивного французского патриотизма, фокус которого сместился с личности короля на нацию. Король был не только человеком. Он был институтом, символизирующим преемственность политического сообщества. Слабый в военном и политическом отношении, дискредитированный событиями в Монтеро и лишенный наследства своим отцом, Дофин претендовал на верность французов не благодаря своим личным качествам, а благодаря сомнительному с юридической точки зрения характеру договора в сочетании с тем фактом, что он был французом. Договор был мошенничеством, заявили представители Дофина при папском дворе. Он был навязан безумному королю вопреки закону и скреплен с помощью печатей, контролируемых герцогом Бургундским. Обращаясь к широкой аудитории, пропагандисты Дофина Карла максимально использовали легитимность своего господина и его французское происхождение. "Покажите, что вы родились французами", — призывал своих соотечественников Ален Шартье. Для Шартье лояльность к французскому претенденту была частью закона природы, который "создал каждого из вас для защиты общих интересов земли, в которой вы родились", так же как птицы защищают свои гнезда, а лев и медведь — свои берлоги от вторжения. В декабре 1419 года епископ Парижский Жерар де Монтегю, находясь в Бурже, писал в свою епархию с безопасного расстояния, предлагая людям простой выбор между легитимностью и тиранией. По мнению этого человека, английское правительство Нормандии вполне могло быть эффективным и справедливым, как, очевидно, считали многие люди, но оно по определению было тиранией, потому что было иностранным. Из этого следовало, что каждый "хороший француз" обязан поддерживать дело Дофина.
Это различие между "хорошими" и "плохими" французами, между верными людьми, достойными своего рождения, с одной стороны, и вульгарными предателями — с другой, стало постоянной темой в работах Шартье, Блонделя, Жувенеля и других дофинистских писателей, которые считали способность английского короля находить французских союзников симптомами извращенного менталитета. Подобные обороты речи станут обычными, когда война будет выиграна, но в 1420 году они ознаменовали появление нового политического чувства. Мы должны "исправить заблуждения простых людей", — писал Жан Жувенель де Юрсен[866].
Мы не можем знать, сколько людей читали эти произведения и какое влияние они оказали на общество. Вряд ли в годы, последовавшие за договором в Труа, многие заблуждения были исправлены среди деморализованной и равнодушной массы французского населения. Это были мрачные годы для дела Дофина. Но возникновение нового национального мифа, возможно, заставило людей с большей готовностью обратиться к Дофину, когда военный перелом в конце концов наступил. Lament of the Good Frenchmen (Плач добрых французов) Блонделя был написан на плохой латыни, но вскоре переведен на французский язык. Основные риторические сочинения Шартье сохранились в очень большом количестве рукописей и даже были переведены на английский язык. Эти произведения были лишь малой частью полемической литературы, вышедшей далеко за пределы ограниченного числа людей, слышавших об их авторах. Как обнаружил Иоанн Бесстрашный, для хорошо отточенной пропаганды существует большая аудитория. Патриотизм стал хорошей риторикой. Те же темы в более грубой форме однажды найдут свое отражение в проповедях, многие из которых были официально инспирированы, в импровизированных театральных представлениях, разыгрываемых на рыночных площадях, на ступенях церквей, и в балладах, исполняемых странствующими музыкантами, многие из которых были на содержании той или иной стороны:
863
Foed., ix, 904–6; Fauquembergue, Journ., i, 331–3, 340–5, 365–9; *Sauval, iii, 283–97; Monstrelet, Chron., iv, 2–6; Comptes E. Bourg., no. 1465; Extr. Reg. Tournai, i, 206–7, 209–10, 211, 212, 213–17
864
Сен-Поль: BL Cotton Caligula D V, fols 75–6. Виржи: Pseudo-Elmham, Vita, 282; Thompson (1991), 86, Table 4. Люксембург: Le Fèvre, Chron., ii, 9. Дижон: Plancher, iv, 44. Оранский: Jouvenel, Hist., 382–3, Monstrelet, Chron., iii, 389, iv, 78–9; Héraut Berry, Chron., 96; Ord., xi, 99 (Совет). Ла Тремуй: Comptes E. Bourg., ii, no. 3569; Lettres des rois, ii, 379; Rec. doc. Poitou, xxvi, 375.
865
"Ответ хорошего и верного француза".
866
BL Cotton Tiberius B XII, fols 121vo–127 (папский двор); Chartier, Poetical Works, 419; Chartier, Quad. Invect., 15–16; *Déprez, 350–3; Jouvenel, 'Audite Celi' (Écrits politiques, i, 184).