Страница 8 из 15
Разворачиваюсь на каблуках и раздраженно иду прочь.
– Мне идти за тобой или…
Я резко оборачиваюсь:
– Серьезно, тебя головой роняли в детстве?
– Я бы сказал, это не исключено. Многое бы объяснило.
Я всплескиваю руками:
– Да, тебе идти за мной!
– Ладушки, рад, что все прояснилось. – Он трусцой догоняет меня. – Веди, Исда!
Я застываю при звуке собственного имени. Сирил произносил его тысячи раз, но никогда – так.
– Все хорошо? – Эмерик смотрит на меня, и в уголках глаз собираются морщинки любопытства.
– Да, отлично. – Я поспешно иду по коридору, не утруждаясь проверить, следует ли он за мной.
Мы поворачиваем за угол и выходим к картине во всю стену: Троица свирепо смотрит на святого Клодена, а тот тянется сияющим изогнутым клинком к их глоткам. По спине бегут мурашки, и я отвожу взгляд от искаженных лиц трех гравуаров, чьи крики навеки запечатлены в красках на стене. Я собираюсь пройти мимо, но Эмерик останавливается. Он пристально всматривается в картину, поджав губы.
Вслед за ним я поднимаю взгляд на Троицу. Слева – Маргерит, она самая высокая из трех; светлые, практически серебристые локоны омывают ее тонкую фигурку. Фиолетовые глаза сияют из-под густых ресниц, а рябое лицо искажено бешенством.
Следующая – Элуиз. Она маленькая, пухленькая и гневная, волосы у нее рыжие, как у меня, и обрезаны так коротко, что они пламенем полыхают вокруг головы.
А справа – Роз. Шелковистые пряди, черные как вороново крыло, гладко спускаются к босым ногам. При виде ее длинных тонких пальцев и острых зубов меня всегда продирает мороз. Наклон шеи, стиснутые кулаки, румянец на щеках – вся она воплощенная ярость. Но я вижу и боль. В глазах. Боль, тоску, предательство. Потому что по легенде это она любила Клодена. И это ее кровь он пролил первой, когда убил Троицу и стал спасителем мира.
Эмерик подходит ближе и ведет рукой по их нарядам туда, где мазки черной краски дымом завиваются вокруг ног. Пальцы скользят к крови, капающей из дюжин знаков, покрывающих кожу. Я узнаю Символ Управления на щиколотках: прямая линия, пересеченная молнией, которая напоминает мой старый шрам – тот, что подарил мне возможность работать каждый вечер в театре. Руны мерцают багрянцем на их руках, ключицах, горле.
Я много раз спрашивала Сирила о прочих знаках гравуаров. Он всегда отвечал, что они слишком опасны, слишком капризны, и что он и так рисковал, обучая меня использовать Символ Управления.
И все-таки каждый раз, проходя мимо этой картины, я гадаю, на что еще я способна. Что еще я смогла бы с этими символами.
Но узнать мне не суждено. Если Сирил заметит на моей коже любую из этих рун… Меня передергивает при мысли об этом. Его доверие – одна из немногих ценностей в моей жизни.
Тоненький голосок в голове шепчет, что я прямо сейчас предаю Сирила, приглашая Эмерика в свой склеп и допуская в свою жизнь.
«Это другое, – убеждаю я саму себя. – Я буду осторожна. Ничего не случится».
– Пойдем. – Голос звучит сдавленно. Вдруг Эмерик переосмыслит свой вывод о том, что я просто фандуар, который прячется от судьбы? Вдруг он поймет, кто я, по лицу Роз?
Он опускает руку и кивает, но глаза его не отрываются от Троицы.
– Я никогда раньше не видел их портретов. Большинство о них даже говорить не желает.
– Правда? – Я бросаю взгляд на картину. В театре дюжины подобных изображений, а в кабинете Сирила стоит статуэтка. Но теперь, когда Эмерик упомянул об этом, я понимаю, что ни разу не видела их портретов ни в одном из воспоминаний.
– Они прекрасны, – мягко произносит Эмерик.
Я таращусь на него:
– Что?
Он замечает выражение моего лица и смеется:
– То есть они, конечно, и ужасны одновременно. Не пойми меня неправильно. Я бы, наверное, в штаны наделал, если бы встретился с ними на самом деле.
Я фыркаю:
– Да уж. Эм… Сюда.
Я иду дальше, и через мгновение он следует за мной.
Какое-то время мы идем в тишине. Слышно только шаги да шуршание моей юбки по полу. Когда я поворачиваю к винтовой лестнице, которая спускается в подвал, Эмерик спрашивает:
– Ты так и не ответила на вопрос.
– Какой вопрос?
– Ты всю жизнь прожила в Шанне?
Ведя рукой по перилам, я спускаюсь во тьму. Внизу нет окон, но я знаю эти лестницы и коридоры как свои пять пальцев.
– Да, – коротко отвечаю я. – Ни разу нигде больше не бывала.
– Ни разу? Даже в Шантере[9]? До него же меньше дня пути!
– Даже в Шантере.
Он присвистывает, а потом спотыкается и впечатывает меня в стену.
– Извини! Ничего не видно.
Точно. Я лезу в карман и достаю простую зажигалку, которой зажигаю свечи в своей комнате. Щелкаю, и крошечный желтый огонек освещает лицо Эмерика.
– Так лучше? – Я вручаю зажигалку ему и продолжаю спуск.
– Замечательно.
Огонек за спиной делает мою тень на полу длинной и неестественной. Перья на маске выступают из головы рогами демона, и мне становится не по себе. Я отвожу взгляд, пока веду Эмерика мимо коробок и груд старых костюмов, беспорядочно хранящихся в подвале, к большому позолоченному зеркалу на стене в дальнем углу комнаты.
Мы становимся перед ним, и отражения его лица и моей черной маски чуть колышутся в свете зажигалки. Я прижимаю ладонь к холодному стеклу и давлю. Зеркало поворачивается внутрь, открывая крутые ступеньки вниз. Ледяная тишь подземного мира знакомо щекочет холодом ноги.
– Ты живешь там? – Эмерик подносит к проходу зажигалку, но света не хватает, чтобы пронзить тьму внизу.
– Боишься?
– Знаешь, если быть совершенно честным… – Он глядит мне в глаза. – Да.
– Не бойся. Я самое страшное, что тут есть, а я тебя вроде не беспокою.
– Пока что. – Он будто дразнит меня. – После вас, мадемуазель.
Я шагаю во тьму, а он спускается сразу за мной, пока мы не добираемся до подножия.
Он осматривает гранитный тоннель, паутину, свисающую с потолка, сырой пол под ногами.
– Прям уютненько тут.
– Сюда, – говорю я, и он идет за мной по тоннелям, следуя резким поворотам и длинным спускам, пока мы не добираемся до катакомб.
Хрупкие бурые кости вытянулись вдоль стен, и каждые несколько футов линия черепов и бедренных костей прерывается тяжелыми дверьми склепов, исчерченными старыми рунами.
– Кем были все эти люди? – Эмерик разглядывает один из черепов, когда мы проходим мимо, да так близко, что носом чиркает по его челюсти.
– Когда Шанн стал слишком многолюдным несколько десятков лет назад, их перенесли с кладбищ. Надо же было куда-то их деть.
– И было решено художественно разложить их под землей. Логично, – бормочет Эмерик, и мы доходим до моего склепа. Я распахиваю каменную дверь и завожу его внутрь. Свечи еще горят с тех пор, как я спускалась сюда прибраться, и мягкое сияние будто успокаивает его. Он гасит зажигалку и отдает мне, проходя мимо.
Я медленно вдыхаю через нос, а сердце подступает к горлу.
Я привела в свою комнату другого человека.
Эмерик останавливается и оглядывает все вокруг.
– Это тут ты живешь?
Я деловито прохожу мимо него к книжным полкам у дальней стены и листаю бумаги в поисках каких-нибудь нот.
– Да.
Я делаю вид, что мне все равно, но на шее встают дыбом волоски, пока он окидывает взглядом мои безделушки, мою кровать, одежду. Мой орган.
Так стиснув зубы, что в висках ломит, я беру несколько арий из знаменитых опер и возвращаюсь к Эмерику. Замечаю, что он изучает трубки с одной стороны органа, и ладони холодеют.
– Какая мастерская работа, – замечает он.
– Не трогай.
Он моргает, касаясь большим пальцем одной из самых толстых трубок:
– Что?
– Я сказала… – я гневно бросаюсь к нему и стряхиваю его руку с органа, – не трогай!
– Прости, я не хотел…
– Ты знаешь что-нибудь из этих арий? – я пихаю ему ноты, руки дрожат, щеки пунцовеют.
9
Город называется Chanterre. Terre (фр.) – земля, chanter (фр.) – петь, вместе – «Край пения».