Страница 12 из 15
Может, добавить в память Амаду что-нибудь вроде такого привидения? Жуткую тварь из теней и ужаса?
Я воображаю Сирила, укутанного во тьму, бледноликого, незрячего и клыкастого. Изо всех сил сосредоточившись на придуманном образе, я выдыхаю его в воспоминание, перекрывая Сирила, каким его помнит Амаду.
Ничего не слушается. Черно-белый Сирил не изменяется. Улыбка его не исчезает.
Я так хочу, чтобы Сирил был доволен, чтобы он гордился мной! За всю жизнь у меня не было никого ближе, чем он, он был моей семьей, практически отцом. У меня разрывается сердце при мысли о том, что я разочарую его теперь, когда он вот-вот позовет меня помочь ему в каком-то серьезном деле.
Я собираю все крохи силы, какие только могу найти, и пропихиваю жуткое чудовище в разум Амаду. Сперва лицо Сирила из воспоминаний лишь слегка мерцает. Я стискиваю зубы до боли в челюстях. В груди разгорается пламя, и я подкармливаю его, пока оно не начинает полыхать во всем теле, в каждой кости.
Сирил из воспоминания обращается тенью. Глаза его превращаются в зияющие бездонные провалы. Кожа бледнеет. Рот распахивается, сверкают зубы.
Края размытые, а седина Сирила виднеется там и тут, но у меня получилось. Это все еще он, его можно узнать, но детали, которые я добавила, превратили его в жуткого демона из ночных кошмаров.
Я проигрываю воспоминание заново. В этот раз, когда Сирил подходит с багетами, страх, который я вдохнула в сцену раньше, оживает. Я наполняю другие воспоминания, ведущие к настоящему, тем же образом. Вскоре то, что когда-то было просто воспоминанием о добром господине, который решил покормить забытого ребенка, превратилось в видение злодея, который заманивает беззащитного малыша в свое логово.
Песня Амаду обрывается криком, который дергает меня так, будто желудок вытягивают через пупок.
Я распахиваю глаза и вижу, что Амаду рвется прочь от Сирила. Он с воплем лезет через стол, слезы обращают корку на его щеках в жидкую грязь, и ныряет вниз, задев по пути ногой несколько бутылочек с эликсиром. Флакончики падают на пол и разбиваются, забрызгивая штанину Сирила золотом.
Я вытираю потные ладони об юбки и поворачиваюсь к Сирилу, пытаясь изгнать из памяти широко распахнутые от ужаса глаза Амаду.
Сирил сияет.
– У тебя получилось, – шепчет он, хлопает разок в ладоши, а потом в два стремительных шага длинных тонких ног подходит ко мне и заключает в крушащее ребра объятие. – Я не сомневался, что получится.
Я обмякаю в его руках, вдруг осознав, как ослабела, потратив столько сил.
– Получилось, – слышу я собственный голос.
– Получилось, chérie[10]. – Он отстраняется, чтобы всмотреться мне в лицо. – Гениальная девочка! Я знал, что ты готова к большему.
Я не могу удержать улыбку, и она ширится и ширится, а тепло окутывает все тело до кончиков пальцев.
Из-под стола Сирила доносится хныканье. Я оборачиваюсь на звук. Нужно бы сильнее винить себя за такое потрясение, нанесенное ребенку, но я так счастлива, что Сирил гордится мной, так довольна собой, что практически не слышу всхлипов.
– Сходи-ка попроси его снова спеть, чтобы ты могла все поправить. – Сирил выпускает меня. – А пока будешь заниматься этим, сотри заодно воспоминание о себе. Он, может, и ребенок, но нам незачем рисковать, что он кому-нибудь о тебе расскажет.
Кивнув, я огибаю стол и приседаю.
– Амаду?
Он выглядывает между пальцев и еще сильнее съеживается в тени под столом.
– Все хорошо. – Я подбираю с пола упавший багет. – Хочешь еще хлебушка?
– Тот человек еще тут? – Амаду в испуге отползает от меня.
– Нет, – говорю я малышу. – Ушел.
Он моргает круглыми влажными глазами, и я киваю на хлеб.
– Не бойся, я не дам тебя в обиду. Все будет хорошо.
Амаду сглатывает и обдумывает мои слова. Проходит какое-то время, но наконец он берет из моей протянутой руки багет и со всхлипами облегчения залезает мне на колени, чтобы обнять за шею и спрятать лицо у меня на груди.
Я похлопываю его по спине, не очень-то представляя, что еще делать.
Слезы пропитывают мое платье, и в меня вгрызается вина.
Что я сотворила с этим бедным малышом?
В горле встает комок, и я крепче обнимаю маленькое тельце Амаду, прижимаясь щекой к его волосам.
– Все хорошо, – шепчу я. – Никто тебя не обидит.
Всхлипы продолжают сотрясать его, так что я делаю единственное, что приходит в голову.
Запеваю.
Я знаю только одну колыбельную – ту, которой Эмерик научил меня вчера, так что ее я и пою практически шепотом, нежно распутывая пальцами колтуны в его волосах.
Через стол я встречаюсь глазами с Сирилом. Он кивает, чтобы я продолжала.
Когда всхлипы мальчика наконец начинают затихать, я отстраняюсь, чтобы вытереть большим пальцем его щеки.
– Ну вот, уже лучше. Бояться нечего.
– Это был злой фандуар? – спрашивает мальчик, и нижняя губа у него дрожит. – Тот, который крадет эликсир?
Я качаю головой.
– Нет. Вряд ли злой фандуар до тебя добрался. Но давай-ка лучше я проверю еще раз, хорошо? Споешь мне еще разок?
Утирая слезы тыльной стороной ладоней, он кивает и дрожащим голосом запевает песенку.
Я ныряю обратно в его память и высасываю образ монстра, пока на его месте не остается лишь Сирил с добрым взглядом и с багетом в руках. Затем я обращаю чувство страха обратно в настороженную надежду, что была до этого. Наконец я возвращаюсь к самым последним воспоминаниям, чтобы стереть собственное существование.
Когда я заканчиваю, меня трясет от изнеможения, а вычерпанная до донышка сила зверем вгрызается в нутро. Я усаживаю мальчика на пол у стола Сирила и на дрожащих ногах пячусь от него. Он все поет, ужас на лице обратился довольством сытого человека. Я огибаю стол и как раз, когда Амаду допевает свою песенку, стираю последние следы своего присутствия из его памяти.
Сирил опускает ладонь мне на плечо. Я пытаюсь собраться, чтобы он не заметил, как я устала.
– Молодец.
Всплеск радости помогает мне ответить чисто и уверенно:
– Merci.
– Откуда ты знаешь эту колыбельную?
Я замираю, но Сирил думает о чем-то своем.
– Подслушала у оперных певцов на днях, – бормочу я.
Дергается дверная ручка, и улыбка Сирила пропадает. Он жестом велит мне спрятаться за дверью. Меня охватывает паника, но я устремляюсь, куда велено.
Предупреждающе взглянув на меня, он уверенным движением отпирает дверь. Медленно приоткрывает, и я задерживаю дыхание.
– Кто здесь? – Он выглядывает в коридор.
Никто не отвечает.
Сирил знаком велит мне подождать и исчезает за дверью.
Время течет своим ходом. Тишина нарушается лишь хрустом багета из-под стола Сирила.
Проходят, кажется, часы, прежде чем Сирил наконец возвращается.
– Никого, – шепчет он, косясь в сторону чавканья с другого конца кабинета. – Но будь осторожна, пока спускаешься к себе. Не хотелось бы, чтобы ты повстречалась с Призраком Оперы. – Он улыбается, но морщинки вокруг глаз выдают подозрение.
Я киваю, сглатываю и выхожу в коридор. Замираю, оглядываюсь.
– Этого хватит? Мне можно наружу с тобой?
Сирил улыбается и медленным нежным жестом убирает мне за ухо выбившиеся локоны.
– Мы попробуем еще раз или два. И еще нужно будет проработать детали, прежде чем говорить наверняка, но… – он ласково тянет меня за кудряшку, – мне кажется, все получится.
Воздух рвется из груди, грудь будто вот-вот взорвется стаей бабочек.
– Спасибо, – шепчу я.
Он склоняется, чтобы запечатлеть на моей макушке поцелуй.
– Доброй ночи, Иззи.
Дверь клацает, закрываясь за спиной. Я опираюсь на нее и долго стою, глубоко дыша и дожидаясь, пока колени перестанут трястись от истощения, а сердце замедлит суматошный стук, а потом отправляюсь во тьму.
Шагая в склеп, я напоминаю себе, что следует вглядываться в каждую статую, в каждую тень и подсвечник, ища любой намек на движение. Но перспектива выйти наружу из театра – она так будоражит, что я чуть не забываю предупреждение Сирила быть осторожной.
10
Милая (фр.).