Страница 10 из 15
Это наука. И пусть ловцы памяти – прекрасная идея, но ничто не спасет от потери памяти, если у человека не хватает эликсира, чтобы удержать ее.
Наверное, есть кое-что, за что мне стоит быть благодарной. Ни у фандуаров, ни у гравуаров нельзя забрать эликсир. Я буду помнить каждую секунду жизни до самой смерти.
– Что это? – Эмерик указывает на мою руку.
Я опускаю глаза на кулон в кулаке.
– Нашла его как-то в гримерке.
– Можно? – Он протягивает руку.
Я обдумываю ответ. Я едва знаю Эмерика и без того уже слишком многое ему открыла. Какой вред он способен причинить мне, зная то, что он знает, увидев то, что увидел сегодня?
Я вглядываюсь в его лицо, выискивая обещание беды, ту описанную Сирилом ненависть, которую мир затаил к таким, как я, то отвращение, которое, как меня учили, течет по их жилам. Но вижу только любопытство. И доброту.
Дрожащими руками, с колотящимся сердцем я снимаю через голову ожерелье и кладу его в протянутую ладонь.
Он подносит кулон к глазам, бережно рассматривает золотое украшение. Взгляд скользит по необычной форме коробочки, красивым гравировкам на наружной стороне, зубчатому верху, стеклянному окошечку спереди, в которое видно крошечную, изумительно проработанную балерину, замершую на середине вращения. Он оглядывает танцовщицу, наклоняя кулон вперед-назад, чтобы поймать свет.
– Я нашла его под конец сезона, когда мне было пять, – говорю я, чувствуя себя до кошмарного выставленной напоказ, пока он рассматривает кулон. Я сняла его впервые за много лет. – В детстве я смотрела в окошечко и представляла, что эта маленькая балерина – это я, а коробочка вокруг – это театр. Мечтала, каково это – иметь такое лицо, уметь танцевать. У нее красивая улыбка, правда?
Меня бесит дрожащий голос, который трепещет крылышками колибри по прутьям клетки.
Эмерик кивает.
– Она красивая. Да и вообще всегда питал слабость к рыжим. – Он ловит мой взгляд и подмигивает.
Я делаю шаг назад, меня охватывает такой жар, что кажется, будто я вот-вот потеряю сознание. Поправляю маску, убираю обрамляющие ее волосы, что выбились из прически, за уши.
– Тут как будто петли есть, – задумчиво произносит он. – Он открывается?
– Открывается? – хмурюсь я. – Вряд ли.
– Вот же, похоже на петли. Маленькие, но я почти уверен, что это петли и есть. – Он показывает мне кулон.
Я сощуриваюсь и качаю головой:
– Похоже на декоративные выступы.
Он скользит ногтем по невидимому шву, прикусив язык. Берется за обе половинки кулона и, крякнув, тянет.
Я пытаюсь отобрать у него кулон.
– Если сломаешь, клянусь Памятью, я убью…
Кулон распахивается. Постамент маленькой балерины поднимается на несколько сантиметров и вращается. Играет тихая звонкая мелодия.
Я изумленно смотрю на нее.
– Откуда ты…
– Тсс! – он прижимает палец к губам и закрывает глаза.
Музыка колокольчиками течет по комнате, не громче вздоха, но прелестная мелодия прогоняет дрожь из рук, а страх из сердца. Я закрываю глаза и слушаю.
Эмерик тихо напевает себе под нос контрапунктом, что вплетается в ноты.
– Ты ее знаешь?
– Это старая южная ворельская колыбельная, – отвечает он. – Мама пела ее мне, когда я был маленький.
Он прочищает горло и, когда мелодия начинает повторяться, поет:
Я не дышу, пока его голос нежно скользит от слова к слову, и не впускаю в себя его воспоминания, потому что хочу слышать каждую ноту. Когда мелодия начинает вновь повторяться, я присоединяюсь.
Благодаря идеальной памяти гравуара я уже выучила слова наизусть, так что мы поем вместе, и я срываюсь в высокое сопрано.
Холодный воздух подземелья вокруг колышется, и наша музыка вплетается в его дыхание. С закрытыми глазами существуют лишь наши голоса да перезвон крохотных колокольчиков.
Наши голоса взмывают вместе, дуэт возносится, пока не заполняет всю землю, пока не вздымается горами, взлетает на крыльях ветра и мчится к небесам, чтобы встряхнуть звезды.
И впервые я чувствую себя свободной.
Голос Эмерика обнимает меня, пронизывает, вплетает пальцы в мелодию, пробирается сквозь мое вибрато, занимая все пустоты. Перевиваются гласные. Согласные волнами набегают друг на друга.
Я не могу дышать, не могу думать. Вокруг лишь звезды, цвета и свет. Вверх-вниз по рукам снуют разряды, искры танцуют под кожей.
Как один, мы поем последнюю строчку, последним ударом разбиваясь о каменистый берег, усеянный лунным светом.
Я распахиваю глаза. Мы неотрывно смотрим друг на друга, тяжело дыша. Он стоит в паре дюймов, так близко, что я вижу каждую янтарную искорку в его темных, темных глазах. Каждый взмах этих черных ресниц. Каждый трепет нижней губы на вдохе.
Я пьяна его карамельным ароматом, отравлена жаром, что пышет меж нами.
Тихая мелодия кулона замедляется и останавливается, и мы замираем в тишине, прерываемой лишь тяжелым дыханием и стуком бурлящей крови в моих ушах.
Часы бьют час ночи, и я вздрагиваю всем телом.
Нельзя так петь – и так чувствовать себя – с кем-то еще. Я гравуар, тень в подземном мире мертвых. Я хватаю кулон с ладони Эмерика, не обращая внимания на то, как мозоли на его пальцах оставляют горящие следы на коже, и накидываю цепочку обратно на шею.
– Тебе пора. – Я пихаю ему книги по музыке, о которых чуть не забыла.
– Но…
– Возьми. Делай дыхательные упражнения. Тренируйся петь в нижнем регистре.
– Погоди!
– Помнишь, где выход?
Я чуть ли не бегу к двери склепа, чтобы распахнуть ее, и роюсь в кармане в поисках зажигалки.
– Да, но…
– Чудно. – Я выпихиваю его в катакомбы и бросаю ему зажигалку. – Увидимся завтра ночью. В то же время.
– Исда…
Я закрываю дверь так резко, что в воздух вздымается пыль. Прижимаюсь спиной к холодному камню, срываю маску и вытираю пот со лба. Колени дрожат и подламываются, и я падаю на пол.
До вчерашнего дня я знала лишь одну жизнь – ту, которую я урывками перехватывала из воспоминаний оперных певцов. Единственные чувства, что были мне знакомы, – тоска и одиночество.
Всего за несколько часов благодаря одному рвущему сердце, душераздирающему, сокрушающему звезды голосу я оказалась в полном раздрае, все части моей симфонии перепутались, переписали себя в новый громовой мотив.
Я делаю медленный рваный вдох, пытаясь вспомнить, как Сирил всегда учил меня держать чувства в узде. Вдох. Выдох. Найти равновесие. Раствориться в тишине.
Но нет ни тишины, ни покоя. Крошечная музыкальная шкатулка в кулоне, которую я убрала обратно за корсет, касается кожи. Металл теплый, будто там его рука, нежно прижимается к бух-бух-бух сердца.
Глава 7
На следующий вечер я стучу в дверь Сирила, чтобы обсудить представление, на удивление спокойная, учитывая, что меньше чем через два часа я вновь увижу Эмерика и проведу второй урок вокала.
Сирил не кричит мне войти, а лишь приоткрывает дверь.
– Сейчас вернусь! – говорит он обратно в комнату, выходит ко мне в коридор и прикрывает дверь за собой.
– Кто там? – дрожащим голосом спрашиваю я. Неужели Эмерик кому-то рассказал обо мне? Вдруг там меня поджидает член Королевского Совета Шанна, чтобы увезти прочь? Я прижимаю ладони к животу и пытаюсь вдохнуть, но легкие будто стиснул железный кулак.