Мама, это ты?

Он протянул свою ручку сестре, та достала ещё один крендель из корзинки и отдала ему. Сама тоже потянулась за новым. Собака явно жаждала приобщиться к дегустации вкусностей, отчего её хвост с утроенной силой вилял, а изо рта текла слюна.

— Эй, пёсель, иди сюда, — позвала я собаку шёпотом и протянула небольшой кусочек.

Того уговаривать долго не надо, он мигом подскочил ко мне, ударившись грудью о кровать, и одним движением языка смёл угощение. Заглотил, не особо жуя, и вновь уставился таким пронзительным взглядом голодающего страдальца, что я тихонько рассмеялась.

— Людмила! Павел! — раздался чей-то грозный голос из коридора. — Скоро ужин, нужно привести себя в порядок и переодеться!

Аристократы, что с них возьмёшь. У них действительно принято переодеваться к каждому приёму пищи и не только. У нас в провинции с этим попроще, хозяйка меняла наряды лишь дважды в день, если никуда не выезжала, конечно.

Дети хитро переглянулись, потом искоса посмотрели на меня, мол, не выдам ли? Я кивнула, что в деле. Тогда Людмила поставила корзинку со сдобой на тумбочку возле моей кровати, сама же ринулась к шкафу. Павел сначала дёрнулся за ней, но потом, видя, что собака забилась под кровать, нырнул туда же.

Чувствую, пыли они там насобирают…

Это же не хозяйские покои, а комната обыкновенной горничной, причём, которая какое-то время пустовала. Здесь явно не делали ежедневной уборки.

Только все затаились, как дверь начала открываться, являя мне довольно эксцентричного вида даму. Строгое платье под голо коричневого цвета, тугой воротничок, от одного вида которого захотелось сглотнуть, словно именно мою шею он сдавливает. Кожаный ремень перехватывал талию так туго, что я удивлялась, как она вообще может дышать. Единственное, что позволила себе эта дама в качестве украшения – это полоски тонкого молочного кружева на стойке воротника и манжетах.

Фигура её имела такое сложение, при котором ни в коем случае нельзя было использовать в крое окороковидный рукав. Он делал её плечи ещё шире, чем они были, отчего узкие поджарые бёдра напоминали мужские.

Впрочем, разглядев лицо, я поняла, что не это её главная проблема. Черты были резкие, подбородок и нос выдавались вперёд, говоря о сильном характере. И без того тонкие губы сурово поджаты, а когда она увидела меня, лежащую на кровати с кренделем в руках, вовсе сложились в куриную гузку.

М-да, на месте детей я бы не то, что шевельнуться, дышать в своём укрытии остереглась, лишь бы она меня не заметила.

Впрочем, я не ребёнок, хоть и ослаблена после всего происшедшего, поэтому неспешно села, а потом и вовсе встала, придерживаясь за край тумбочки. Выпрямила спину и изо всех сил старалась не пошатнуться от слабости в ногах.

— Прошу прощения? — Разумеется, то была фигура речи, прощения мне у неё просить было не за что.

— Нофая корничная, я так полагаю? — надменно выговорила Грымза, ясно продемонстрировав, что честно заслужила своё прозвище.

Она окинула меня таким презрительным взглядом, особенное внимание уделив рогалику в руках и крошкам на полу, которые оставили после себя дети, что я поняла: меня прокляли. Вот так сходу и насовсем.

Уф, хоть бы она не догадалась, что крошки не мои! Я ведь на постели до этого лежала, то есть крошила именно туда. Кстати, надо будет потом всё перетряхнуть. Не в моих привычках кушать в постели, просто рогалики так умопомрачительно пахли, что я не устояла.

— Полина Андреева, — представилась я, сделав лёгкий книксен.

Всё же у неё выше статус, чем у меня. Обычно в гувернантки идут обедневшие дворянки, в том числе и заграничного происхождения. Судя по лицу и акценту, эта явно относилась к немчурам. Интересно, как её по паспорту зовут?

— Генриетта Марковна фон Шпицберген, — холодно представилась женщина, подтверждая мои догадки. — Гувернантка их сиятельств, где бы они сейчас ни были.

Она вопросительно изогнула бровь, видимо считая, что я должна угадывать её вопросы с полунамёка. В принципе, я с этим справилась, но подавать вида не спешила. В конце концов, меня пока никому не представляли в новом статусе, кроме экономки. О детях сказали, но официально не знакомили. И вообще, у меня потрясение, а возможно и сотрясение, потому молчим и таращим глаза.

— Кхм, сразу видно – провинциалка, — буркнула себе под нос Генриетта, выдавая тот факт, что она, несмотря на весь свой снобизм, кое-что обо мне уже вызнала. Правда, я с трудом представляю её, снизошедшую до беседы с экономкой или поваром, не говоря уже о Глаше, потому можно смело подозревать её в подслушивании. Да, скорее всего, так и есть. Ведь обедает она вместе с подопечными, как и проводит с ними большую часть времени.

Наверняка считает ниже своего достоинства даже в кухню лишний раз заглянуть, чуть что, горничных вызывает. Даже по такой мелочи, как принести детям по стакану молока перед сном. Надеюсь, традиционное печенье она им не запрещает, ведь даже у нас в приюте его давали, пусть оно и не отличалось большой сладостью. Зато молоко было вкуснейшее – парное, только-только процеженное после вечерней дойки.

— Вы случайно не видели двух детей и собаку? — вырвала меня из приятных воспоминаний Грымза.

Лицо её окончательно перекосило, отчего я даже обеспокоилась, не судорога ли это. Мало ли, всякое в жизни бывает. У нас одна из монахинь, сильно озлившись на нерадивых учениц, так и осталась кривой. Ходила потом, смирение тренировала, епитимию несла, но так и осталась такой. Мне было даже немного жаль её. По сравнению с учительницей  по рукоделию, она была ещё очень даже ничего. Так только, покрикивала изредка, когда мы некачественно полы мыли или пыль не везде протирали, но разве то плохо? Заслужили. Зазря она и голоса не повышала, не то, что эта Марковна, как там её? Гризелла? Горгона? А, Генриетта.

— Что вы, я всё время лежала здесь и приходила в себя после нападения, — я снова вытаращила глаза, мол, вот те крест, век мороженки не есть.

— И сдобой баловались, всё с вами понятно, — хмыкнула Грымза.

Развернулась на каблуках, вышла, наконец, из моей комнаты и демонстративно громко затворила дверь. Не хлопнула, но звук был сильным.

Я выдохнула и тут же осела на постель. Голова немного кружилась, но в целом я чувствовала себя неплохо. Ох, лишь бы эти непоседы раньше времени шебуршать не начали, вдруг она услышит?

— Сидите тихо, пусть она уйдёт подальше, — проговорила я вполголоса.

Молчание мне было ответом. Молодцы! Хоть и мелкие, а соображают.

Лишь спустя минуту покрывало, закрывавшее просвет между полом и кроватью, зашевелилось. Сначала появился любопытный собачий нос, следом детская пятка, а потом на свет выбрались два пыльных существа, которых страсть как захотелось хорошенько помыть под душем.

— Спасибо, что не выдала, — раздался тихий голос Людмилы, которая тоже вылезла из своего укрытия.

В отличие от сотоварищей, она имела куда более чистый вид, разве что волосы разлохматились и платье немного помялось.

— Пожалуйста, зайцы, вот только что вы теперь делать собираетесь? — Аккуратно встала, шагнула к Павлуше и начала отряхивать его некогда белую рубашечку.

Собака с самоочисткой прекрасно справлялась сама – энергично встряхнулась, щедро поделившись подкроватной пылью со всеми нами. Я не выдержала – громко чихнула.

— Будь здорова! — синхронно ответили детки.

И так это трогательно прозвучало, так по-доброму и… знакомо, что сердце защемило. Я даже руку к груди прижала, боясь, что оно сейчас не выдержит.

— Спасибо, — пролепетала я слегка онемевшими губами.

Покачнулась, но не упала – оперлась о стол.

— Ты не переживай, мы сейчас тихонечко проберёмся к себе, переоденемся и явимся к Генриетте Марковне, — затараторила Людмила. — Мы прятались, чтобы она нас с крендельками не застукала. Скоро ужин, опять будет эта полезная еда, — оба ребёнка, не сговариваясь, скривились.

— Меня от неё тошнит, — пожаловался Павлуша. — Она почти без соли, противная, бр-р!