Плен моей души

— Твоя? — я улыбнулась, ярко представив, что мой любимый, когда был совсем ещё крошечным, спал в кроватке.

— Нет. Моей сестры.

Голос Глеба прозвучал ломко. Но я не придала этому значения.

— У тебя есть сестра?

— Была. Она умерла ещё младенцем. От голода.

Я заледенела. Забыла, как нужно двигаться и дышать. Подобрать слов, чтобы выразить ту боль, которая пронзила меня насквозь, не могла. Просто сидела и смотрела в исказившееся лицо Глеба. Я не спрашивала, что произошло. Он сам стал рассказывать ровным и лишённым эмоций голосом.

Я кусала кулака, стараясь не плакать, не причинять своими слезами ещё больше боли любимому человеку. Но когда он закончил и поднял свой взгляд на меня, я взвыла, словно раненный щенок.

Такой боли я не видела никогда. Сквозь глаза Глеба я видела, как стенала, выла и билась в агонии его душа.

Я обхватила ладонями лицо парня и стала покрывать судорожными поцелуями каждый миллиметр. Я губами собирала соль с его ресниц, так и не сорвавшиеся слёзы.

Я пыталась забрать хоть часть его боли. Страстно этого желала.

И у меня будто получилось.

Глеб отстранился и улыбнулся светло и ласково.

— Ты мой маленький светлый ангел, Золушка.

— Я люблю тебя, Глеб. Безумно сильно люблю.

— А я тебя.

Парень нежно поцеловал меня в губы, вкладывая в прикосновение всю любовь.

— Поехали сжигать твоё платье, Золушка.

— Поехали, — со смешком согласилась я, впервые чувствуя лёгкость во всём теле.

Особенно легко и светло было на душе. Сейчас я была в безопасности и счастлива. На всё остальное было наплевать. Пусть все катятся к чёрту.

Глава 19

Вита

Глеб помог снять с волос фату. Дал мне свои спортивные штаны, оставил на мне свою футболку, поверх одел уже знакомую ветровку. Несмотря на моё смущение и лёгкое сопротивление, на ноги натянул носки.

— Кроссовки будут очень большими, — любимые губы тронула ласковая улыбка. — Ты у меня совсем кроха, Золушка. У тебя ножка маленькая, а у меня огромная лапа.

— Глеб! — в моём голосе зазвучали слёзы смущения, когда парень склонился и поцеловал выпирающую косточку на ноге.

— Что? — лукаво улыбнулся.

— Ну, зачем ты? Я не мылась. Я стесняюсь, — вспыхнув, призналась я.

— И чего стесняться, Золушка? — улыбка сошла с любимого лица. Взгляд стал пронзительным. — Когда любишь хочется постоянно касаться.

— Но я же грязная сейчас…

— Грязная, — парень грустно улыбнулся и покачал головой. — Во-первых, в моих глазах ты самая ухоженная девушка, которую я когда-либо видел. Я тогда на лестнице смотрел на тебя и понимал, что мы из разных миров. У меня вся одежда, уверен, стоит дешевле твоего нижнего белья.

— И что? Твоя куртка для меня в десятки раз дороже, чем весь мой гардероб. Будь моя воля, я бы только в ней и ходила.

— Почему? — брови любимого поползли вверх.

По лицу видела, что он искренне не понимает.

— Потому что она пахнет тобой, — я не понимала, почему могу говорить прямо, без ухищрений. Я говорила всё, что думала. И не стеснялась этого. Не боялась, самое главное. Не боялась, что меня высмеют. Что скажут, что я навязываюсь.

— Золушка, — Глеб зажмурился и улыбнулся.

Так светло, будто солнышко выглянуло из-за тучки.

— Ты моё солнышко, — вновь озвучила свои мысли.

И вновь смутила парня своими словами.

— Во-вторых, — Глеб кашлянул и продолжил наш прерванный разговор, — после того, как ты с детства оттираешь засохшую блевотину с пола, даже бомж не кажется грязным. Сравнение неудачное, но… Я всегда ходил оборвышем. И не раз учителя делали мне замечание. Стыдили.

— Но у тебя такой порядок в комнате, — возразила я. — И ты всегда ухоженный.

— Малыш, ты серьёзно? — хмыкнул любимый.

Он протянул свои руки, с неровно постриженными ногтями, заусеницами, ранками и следами машинного масла.

Я перехватила обе его ладони, поочерёдно поцеловала костяшки, прижала к щеке.

— В твоих руках мне уютнее всего. Я люблю в тебе всё.

— Ты сама только что ответила на свою фразу, Золушка. Мне ср*ть, мылась ты или нет. Меня сносит от одного твоего запаха.

Я вновь смутилась, а Глеб губами прижался к щеке, ловя мой румянец.

— Придётся тебе в туфлях идти, Золушка. Мои кроссовки ты потеряешь.

— Законодательница мод, — хихикнула я, представив, как буду выглядеть со стороны в спортивных штанах, ветровке и дорогущих туфлях на шпильке.

— Ещё какая, — а вот Глеб не смеялся.

Я снова задохнулась от нежности к нему. Прижалась носом к его щеке, потёрлась о колючую кожу, втянула запах, прикрыв глаза.

— Вечность бы так сидела, — призналась я. — Но жажда сжечь это уродское платье превыше всего.

Глеб рассмеялся. А я замерла, заворожённо слушая его раскатистый смех. Понимала, что хочу делать всё, чтобы любимый смеялся чаще. Чтобы его дивные карие глаза сияли, как сейчас.

— Я на минутку на кухню, поищу, что поесть. А ты сиди здесь, не выходи.

— Хорошо.

Глеб вышел, а я подошла к детской кроватке. В горле всё вновь сжало спазмом. Кроватка была застелена цветастой пелёнкой, поверх были разложены вещички, будто ждали, когда положат и оденут ребёнка. В углу погремушка и медведь. Все вещи полинявшие, старые, видно, что ребёнку они достались от прошлого хозяина. Но каждая вещичка выглажена с особой любовью и осторожностью.

Я поняла, что для Глеба это уголок его боли. Уголок его печали и воспоминаний.

Дрожащей рукой взяла фотографию, которую не заметила сразу.

Моего любимого мальчика узнала сразу. По кудряшкам и серьёзным глазам. По самой красивой и открытой улыбке. Мой Глебушка смотрел в камеру, держа на руках малюсенькую девочку. Даже на фотографии было видно нездоровую худобу малышки. И Глеба.

Мой мальчик на фотографии был очень худым. Худобы добавляли вещи, которые были на несколько размеров больше, и немытые волосики.

— Мой мальчик, сколько всего ты пережил.

В этом возрасте я была счастлива. Моя мамуля была жива. Она мне дарила столько любви, что я до сих пор её чувствую. Хоть и прошло почти десять лет.

Я знала, что мама меня безумно любила. И я знаю, что она до сих пор оберегает меня. Каждый день. Её любовь не умерла.

А у моего любимого этого не было.

Но ничто не помешает мне дать ему столько любви, чтобы закрыть все те зияющие дыры. А ещё я обязательно рожу ему девочку. И назову её Любовью.

Я не услышала, но почувствовала, что Глеб вернулся. Замерла с фотографией, боясь, что парень разозлится за то, что я полезла не в своё дело.

Но мой Глеб подошёл со спины, обвил руками талию, положил подбородок на макушку.

— Я сейчас понял, что не могу отсюда уйти, потому что всё ещё кажется, что оставлю её здесь. Мне иногда кажется, что я слышу её плач. Или угуканье. Или смех. Когда совсем накрывает, мерещится, что она в кроватке сидит, пальцами обхватив перила и смотрит, улыбаясь беззубо.

— Ты просто чувствуешь себя виноватым… Но твоей вины нет. Нет, понимаешь? Ты не можешь быть виноватым в том, что не смог накормить ребёнка. Ты сам был ребёнком. Виноваты взрослые, которые не увидели, что дитя находится на грани смерти. Глеб, ты не можешь винить себя всю жизнь. Особенно за то, в чём нет ни грамма твоей вины.

Руки на талии сжались до боли. Я только накрыла одной ладонью его пальцы, а другой продолжила держать фотографию.

— Я вижу чудесного, невероятно нежного, заботливого, трудолюбивого и честного парня, который не стал повторять путь своих родителей. Если малютка наблюдает за тобой, то я знаю, она гордится тобой. И любит. И знаю, что она благодарна за ту любовь, которую ты ей дарил, пока она жила.

— Ты даже представить не можешь, как сильно я люблю тебя, Золушка.

— У нас будет много дней и часов, чтобы я прочувствовала это.

— Поехали?

— Да.

Я смогла развернуться и посмотреть в любимые глаза. Пальчиком стёрла слезу со щеки Глебушки.